Ветер над яром (сборник) - Павел Амнуэль

Громницею в руке покойника…

Расселись. Вадик весьма неоригинально предложил принять встречный план и выдвинул лозунг: “Встретим Новый год досрочно!” Идея попала на благодатную почву. В самом деле, завтра все разбредутся по своим компаниям. А ведь мы — коллеги, нас объединяет, черт побери, нечто большее, чем штатное расписание. Вкалывали весь этот непростой год, в режиме аврала сделали развлекательную передачу И сейчас будем праздновать свой Новый год. Тем более, что я, например, первого января вообще дежурю.

Ребята сочли возможным широкий жест: пригласили к столу народ из ночной редакции информации. Редакция не посрамила корпоративной чести и выставила мензурку спирта, приличный шмат сала и банку шпротов.

Ударило в стаканы шампанское. После грамульки оттаял автор сценария. Глотнул еще и робко сказал, что передача вроде ничего получилась. Еще глотнул. Задумался. А потом согласился работать с нами до пенсии.

Потихоньку запустили музычку Атмосфера теплела. Я, наконец, наелся.

Громницею в руке покойника горит…

Кордебалетная девочка подробно объясняла двум серьезным операторам, как делается большой батман. Ребята плохо понимали в теории и просили изобразить для наглядности. Один из декораторов успешно вешал лапшу на уши девушке Вадика. Ему пытался противопоставить скромное личное обаяние тихоня Сашок. Девушка разглядывала еще не успевший потускнеть блеск новенького телецентра, Сашок же демонстрировал широченные ладони и утверждал, что всю эту махину он построил самолично, во время субботников.

Лучше бы он не вспоминал эти субботники. У меня до сих пор дрожь по коже, когда представлю себе виденное: на два штыка уходит в землю лопата — и слой человеческих костей… На такой земле стоит теперь наш телецентр.

Громницею в руке покойника горит над миром…

Вадик активно охмурял редакцию информации и просился к ним. Потом у кого-то в уставшей голове завелась безумная мысль устроить маскарад и заснять все это симпатичное безобразие на пленку для истории.

— На фотопленку, — сурово уточнил режиссер.

Костюмерша махнула рукой и вынула ключи. Девчонки с визгом нырнули в пыльную тьму реквизиторской.

И началось… Редакция информации жалась в уголке, но их настигли и там. Очаровательная получилась редакция в соломенных канотье и масках трех поросят. Вадик интересничал, играл темными глазами, примеряя цилиндр и крылатку, подбитую белым атласом. Режиссер в шляпе с плюмажем и кружевном воротнике оказался типичным Портосом. И я не без детского удовольствия застегивал крючки гусарского доломана. Рука сама потянулась закрутить усы. Впрочем, их еще требуется приклеить.

А девчонки-то, девчонки! Розовая пастушка, огненноокая испанская донна, монахиня в разрезанном до бедра одеянии, непременная Снегурочка…

Звучали взрывы хохота, хлопнула пробка, растаял звук осторожного поцелуя…

Было неожиданно весело. Мы потребовали от скромняги Саши новую песню, кордебалетная девочка выдала лихой сольный номер, Вадик показал пародии, наш многострадальный автор сценария все порывался читать стихи, но его весьма умело отвлекла костюмерша.

Высыпали на площадку перекурить, тут и перезнакомились окончательно, рассказали пару убойных анекдотов. Потом пришел второй приступ голода, ринулись обратно к столу, спешно сочинили черный чай. И потек наконец разговор на тему “а помнишь”. Как снимали, а что-то снять не дали, а это вообще вырезали, крокодиловы дети… какую передачу загубили… А говорят, что… да нет, врут, не может этого быть, наш никогда на это не пойдет, скорее мир перевернется… Ну что ты мне все — “Двенадцатый этаж”! Ну молодцы ребята, так что теперь? Сколько же мы все за Москвой повторять будем?.. И обрати внимание: там “В мире животных”, у нас сразу “В мире растений”, там “Кинопанорама”, у нас — “Мультипанорама”… Сэм, помнишь, в прошлом году дали фантастам эфир, дали, а что вышло? Полтора часа рассказывали, как их не печатают, я чуть не уснул… Тебе-то что, твое дело маленькое, “держи картинку” да и все… Экстрасенса, гляди ты! А слона зеленого тебе не надо? Да дурак он, не буду я с ним работать… И тут она берет его за глотку и заявляет… Полова все это, мужики, можно это снять, я знаю, как… А плесните-ка мне, отцы, еще чаю…

Громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим яром…

Бледность вдруг залила лицо сидевшей напротив меня кордебалетной девочки. Судорожным глотком задавила крик костюмерша. Ужас съел улыбку Вадика. Они смотрели на что-то за моей спиной. Не торопясь испугаться, я медленно обернулся.

В проеме открытой двери, как в раме, стоял человек. Наверное, это один из нас, кто-то из тех, что остались коротать ночь в студии, но узнать его было нельзя. Не хотелось его узнавать, невозможно было вглядываться в его лицо. Он воспринимался весь сразу, как некий знак, как страшный знакомый символ.

Узкие высокие сапоги, начищенные до зеркального блеска. Зловещая черная форма с хищным орлом на груди. Витой серебряный погон. Руны — молнии бога Тора — в петлицах. Неживые, восковые пальцы лежат на расстегнутой кобуре. Другая рука сжимает стек. И на заносчиво вздернутой тулье фуражки — наглая адамова голова.

И — нет лица за этой формой. Нет лица. Только — жест: медленно пальцы оторвались от кобуры, поймали шнурок, вставили монокль. И словно холодный глаз циклопа глянул в душу…

Он обвел всех взглядом упыря. Уронил несколько резких, лающих слов. Сделал несколько шагов вперед. Уверенных, хозяйских шагов…

— Ну ты даешь, старик, — хрипло выдавил кто-то.

За столом опомнились, шумно, неловко завозились, старательно отводя взоры от зловещего персонажа нашего маленького карнавала. А он улыбался победительно, торжествующе. И странно — лица его я так и не видел.

— А за такие шутки морду бьют, — безадресно сказал Саша.

— С-с-скотина… Пойдем, хлопцы, покурим.

Все поднялись, высыпали на площадку, разобрали сигареты, устраивались как попало, даже у ледяного, дрожащего под порывами ветра окна, лишь бы подальше, инстинктивно — подальше от двери в студию, где оставался он…

Громницею в руке покойника горит над миром, над Бабьим яром, стонет под ветром…

Почти не разговаривали и прислушивались, невольно прислушивались к каждому звуку, но ни шага, ни скрипа, ни шороха не было слышно. А потом, когда сигареты дотлели до самых губ, двинулись — все вместе, все, кто коротал эту предновогоднюю вьюжную ночь здесь, в пустом и гулком новом здании телецентра.

…Он лежал на полу, весь — и надраенные сапоги, и черный мундир, и перчатки, и монокль, и стек. Фуражка откатилась далеко в сторону. Плоский и темный, как бесформенный кусок грязи на янтарном паркете. Монокль все еще держался в глазу. Скрюченные пальцы застыли бессильной хваткой грифа. На груди, на черном мундире белел листок бумаги, вырванный из школьной тетради в клетку. Маленький листок, на котором расплывающимися печатными буквами написано одно слово: “Палач”.