Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

Но тут же, сразу, как ни в чем не бывало продолжил свою лекцию с того самого места, на котором я его прервал.

Вот с тех пор мы с ним и стали переглядываться. Молча.

После этого случая никаких вопросов я ему больше уже не задавал. Но он мне однажды задал.

Проходя по проходу между столами, которые мы по-школьному называли партами, он, встретившись по обыкновению со мной глазами, вдруг остановился и сказал:

— Читал сегодня в «Литературке» вашу статейку. Ну и другие статейки, конечно, тоже. Все написаны будто под диктовку… Интересно, вы сами так пишете? Или это они так делают.

— Это они так делают, — сказал я.

Он кивнул понимающе, словно говоря: «Ну да, так я и думал», — и, не добавив больше ни слова, вернулся к проблемам политэкономии социализма.

Не только мне, но даже и ему, наверное, тогда казалось, что ЭТА проблема (то, что ОНИ там, в редакциях, «со статьями совершают вдвойне кощунственный обряд: как православных их крестят и как евреев обрезают») «к пожарной охране», то есть к политической экономии социализма, уж точно никакого отношения не имеет. На самом деле, однако, имела. И самое прямое.

Полная ясность на этот счет у меня появилась гораздо позже. Я даже могу более или менее точно сказать, когда именно.

Весной 1968 года приехал в Коктебель, где я тогда наслаждался солнцем и морем уже второй месяц (второй срок, как мы тогда говорили), мой друг Боря Балтер. И с ходу предложил мне:

— Давай напишем письмо против цензуры. Подпишут очень многие. Я ручаюсь.

В моем согласии он не сомневался.

То была эпоха писем. Письмо в защиту Синявского и Даниэля. Письмо в поддержку Солженицына. Письмо в защиту Гинзбурга и Галанскова. Еще какие-то… Все эти письма мы с ним подписывали, а одно (в поддержку обращения Солженицына к съезду писателей, где, между прочим, речь шла и о цензуре тоже) даже вместе сочинили… Поэтому Борис был просто изумлен, когда я сказал ему, что ни писать письмо против цензуры, ни даже подписывать, если его сочинит кто-нибудь другой, я не стану.

В запальчивости я даже сказал, что лично мне цензура не мешает.

Это, конечно, была наглая ложь. Цензура тогда обрела неслыханную власть. Цензор обладал правом запрещать любой текст, не прибегая ни к каким аргументам, а просто заявив, что он углядел в нем какие-то аллюзии. Или — неконтролируемый подтекст.

Тем не менее даже тогда я вполне искренно считал, что цензура не главное зло. Я хорошо помнил времена, когда цензор был озабочен только тем, чтобы в визируемый им текст не проникла фамилия какого-нибудь «врага народа» или засекреченное название какого-нибудь военного объекта. Что же касается других цензорских функций, то их — при этом весьма тщательно (никакому главлитчику такая тщательность тогда даже и не снилась) — выполнял редактор.

Именно поэтому я и сказал Борису, что какое бы замечательное письмо мы с ним ни сочинили и сколько бы подписей ни собрали, цензуру все равно, конечно, не отменят. А главное, даже если и отменят, все равно ничего не изменится.

— А что же, по-твоему, надо сделать, чтобы все изменилось? — спросил ошеломленный таким неожиданным аргументом Борис. — Чего бы ты хотел?

— Я бы хотел, — сказал я, — принести свою рукопись не в государственное издательство, а братьям Сабашниковым.

— Ах, так? — насмешливо парировал мой друг. — И что бы ты понес этим своим братьям Собачкиным?

У Бориса была одна маленькая слабость, над которой все мы, его друзья, добродушно потешались: он вечно путал и отчаянно коверкал на свой лад все, даже самые знаменитые фамилии.

Однажды, помню, он подбросил меня на такси на улицу Качалова и скомандовал таксисту:

— А теперь вези меня на набережную Тэрэзы.

— Какой Тэрэзы? — удивился водитель.

— Я тебе русским языком говорю, — довольно раздраженно ответил ему Боря. — На набережную Морисы Тэрэзы!

Вот и в этот раз, когда Боря так комично переврал фамилию известных русских книгоиздателей братьев Сабашниковых, назвав их Собачкиными, я только посмеялся над его вопросом. Хотя вопрос, как это теперь мы все хорошо понимаем, был совсем не глуп.

Но тогда мне даже и в голову не пришло всерьез задуматься над тем, какую рукопись я понес бы братьям Сабашниковым, если бы таковые вдруг у нас объявились. Да и зачем я стал бы об этом думать, если совершенно очевидно было, что никакие братья Сабашниковы уже никогда, ни при какой погоде у нас не появятся.

Представить себе существование частного книгоиздательства в нашей советской действительности мне тогда было так же трудно, как, скажем, вообразить, что решением какого-нибудь очередного пленума ЦК КПСС будет признано целесообразным короновать на царство Владимира Кирилловича.

Это была даже не фантазия, это был БРЕД.

В 49-м или 50-м, когда Григорий Александрович Белкин поинтересовался у меня, сами ли авторы «Литературной газеты» пишут свои статейки словно под диктовку или это в редакции их обстругивают так тщательно, что все они выходят на одно лицо, я, конечно, еще не понимал так ясно, что всему виной тут та самая политическая экономия социализма, основы которой преподавал нам Григорий Александрович. Но и тогда уже я прекрасно понимал, что причина — не в личном произволе (или, скажем, неграмотности) моих редакторов, а в СИСТЕМЕ. И систему эту мне (да и не только мне, а всем авторам «Литгазеты», и не только «Литгазеты») не прошибить.

В те времена, когда я делал первые робкие свои попытки «войти в литературу», в литературных кругах была популярна такая острота: «Телеграфный столб — это хорошо отредактированная сосна». Говорили, что пустил ее в оборот Зяма Паперный. Похоже на то. Но суть не в том, кто был автором этой замечательной формулировки, а в том, что она, в сущности, не содержала в себе ни малейшего преувеличения. Задача каждого советского редактора, как он ее понимал, состояла именно в том, чтобы любое живое дерево, будь то сосна, ель, клен или липа, довести до блеска тщательно обструганного и гладко отполированного телеграфного столба.

Глуп или умен был редактор, был он блистательный эрудит или темный невежда — все это никакой роли не играло. Эрудит и высокий профессионал для автора был даже опаснее малограмотного и неопытного дебютанта. Но и самые неопытные быстро наблатыкивались и обретали поистине сверхъестественную чуткость.

Юрий Карлович Олеша, накопивший огромный опыт общения с советскими редакторами, сказал однажды:

— Приносишь рукопись редактору, и тот сразу безошибочно точным ударом выкалывает ей глаз.

В этой замечательной метафоре содержится, конечно, некоторое преувеличение. В ней даже ощущается некоторый, я бы сказал, мистический ужас, внушаемый жертве палачом. Ужас, заставляющий жертву невольно преувеличивать не только безграничную власть палача, но и его сверхъестественную проницательность, граничащую с всеведением. Ну откуда, в самом деле, у тупого и невежественного редактора (а такие все-таки составляли большинство) вдруг возьмется это точное и безошибочное знание? Как может он с такой поразительной точностью определить, где именно в принесенной ему рукописи находится глаз?

Объясняется это куда как проще.

У истинного художника (каковым, безусловно, был Юрий Олеша) куда ни ткни — всюду глаз. На какую бы реплику или фразу в принесенной ему рукописи ни посягнул редактор, у бедняги автора тотчас же возникает уверенность, что именно вот эта реплика или фраза — самая важная, что именно от нее ему отказаться невозможно, немыслимо. И при мысли, что отказаться, как ни сопротивляйся, все-таки придется, возникает явственное ощущение острой физической боли, словно это не рукописи, а тебе самому ткнули пальцем не куда-нибудь, а именно в глаз.

Я никогда не был таким тонким и чутким художником (с содранной кожей), как Юрий Карлович Олеша. А уж в ту пору, о которой идет речь, и вовсе не искал «речи точной и нагой». Писал — как придется. Как бог на душу положит.

Но попадая в объятия редактора, испытывал тот же ужас жертвы перед пыточным застенком, что и Юрий Карлович. Ощущения, что у очередной моей рукописи «выкалывают глаз», у меня не было. Но ведь выкалывали не только глаза: отрубали пальцы, обстругивали нос и губы, подрезали торчащие уши. Все происходило точь-в-точь как в анекдоте про человека, который изобрел автомат для бритья: вставляешь голову в дырку, а там две автоматические бритвы обрабатывают твою физиономию. Два-три взмаха — и ты побрит.

— Но позвольте, — говорят изобретателю, — ведь лица у всех разные!

На что тот безмятежно отвечает: «Первый раз — да!»

Попадая в объятия очередного редактора, я чувствовал себя так, словно сунул голову вот в такой «бритвенный автомат». В моем случае уберечь свое лицо от полного оболванивания было невозможно по той простой причине, что, имея дело с молодым, начинающим, редактор норовил если не вычеркнуть, так переписать на свой лад буквально каждую живую фразу.