Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2 - Николай Любимов

– Даже маленькие поэты писали тогда с профессиональным уменьем, не то, что нынешние, и малые и даже некоторые почитающиеся большими, – говорил Сергей Митрофанович. – Вам не попадались в антологиях или в «чтецах-декламаторах» стихи Якова Година? Попадались? А что? Ведь недурно? Безыменскому и Жарову так не написать. Дудки!

Городецкий не из прихоти перешел от символистов к акмеистам. Буйная красота Земли – лейтмотив его лучших стихов. От них пахнет деревней, древней, языческой, но деревней. Вот почему его внимание привлекали деревенские поэты. Вот почему он до революции издал собрание стихотворений Никитина. И с восхищением читал мне его:

Лысый, с белой бородою,Дедушка сидит,Чашка с хлебом и водоюПеред ним стоит.

Бел, как лунь, на лбу морщины,С испитым лицом.

– Как будто бы проще простого, – комментировал Городецкий. – А перед вами целая картина.

Поэзия раннего Городецкого – поэзия сказочная и певучая («Нету яре и звончей песен Городецкого»). Корнями она уходит в народный эпос. Древнерусская словесная и звуковая стихия пленяла его в Хлебникове. Народность и песенность он превыше всего ценил в таких поэтах, как Никитин, народностью и песенностью его радовало творчество молодых крестьянских поэтов – творчество Ширяевца, Клычкова, Клюева, особенно – творчество Есенина. С ними он в свое время носился, их в свое время пестовал и нянчил. И он имел право сказать о себе в стихотворении «Мой сад» как об их учителе:

Мой заповедный сад, мой потаенный!Ты весь, мой сад, пошел на семена…[63]

В первые годы революции, когда Советская власть рада была всякому, хотя бы и с многочисленными оговорками «признавшему» ее интеллигенту, Городецкий преуспевал. Он чуть ли даже не заведовал литературным отделом в «Известиях», во всяком случае играл там какую-то роль. Но постепенно его оттерли. Его печатали из милости.

Еще до знакомства с ним я слышал, что после того как в 14-м году «Нива» напечатала стихотворения Городецкого «Подвиг войны» и «Сретенье царя», Николай Второй прислал ему в подарок золотое перо. Городецкий сам заговорил со мной об этом событии в его жизни, но, конечно, приврал, изобразив из себя фрондера:

– Ко мне приехал с царским подарком свитский генерал, во я его не пустил и подарка не взял. Весть о золотом пере быстро разнеслась по Петрограду. О награде говорили все, а что я ее не принял – об этом двор молчал. Ну, а потом мне это золотое перо боком вышло. Из-за него меня поначалу в Союз писателей не приняли. Я поехал к Горькому, ждал его несколько часов – так меня до него разные Крючковы и не допустили. Тогда я ему написал письмо. Горький прочитал и сказал: «Кто Богу не грешен, царю не виноват!» И меня все-таки приняли. А как я нуждался! Если бы вы знали, как я нуждался! В иные дни буквально на кусок хлеба денег не было. Ложишься спать и просыпаешься с мыслью, где бы достать, где бы перехватить.

В конце концов ему позволили переводить, и он скучно и нудно, «без божества, без вдохновенья» (это вам не переводы Пастернака с грузинского), переводил Купалу и Коласа. Позволили редактировать переводы. Незадолго до юбилея Руставели ему поручили срочно отредактировать трухлявый перевод «Витязя в тигровой шкуре». В сущности, Городецкий переписал этот перевод за Нуцубидзе.

Взбираться на кручу «Витязя» может только первоклассный альпинист. И как же намучился с Нуцубидзе Городецкий!

– Нуцубидзе знает русский язык, как я – язык австралийских людоедов, – жаловался он. – Вот вам пример: «Собралися на погосте…» Собрались на погосте, а пируют. Что-то, – думаю, – не то. Спрашиваю: «Как вы понимаете слово “погост”?» «А это, – говорит, – они пришли в гости». Недурно? И все в таком роде.

Позволили Городецкому и сочинять либретто опер. Он написал новое либретто для оперы Глинки «Жизнь за царя» (новое название – «Иван Сусанин»), для оперы Чайковского «Чародейка». Но к нему, пользуясь властью художественных руководителей, пристраивались Самосуды, их фамилии, как фамилии соавторов либретто, значились на афишах рядом с фамилией Городецкого, и часть поспектакльных шла Самосудам. Кстати, в Москве, в Большом театре, Самосуд так дирижировал «Сусанина», что его дирижерское искусство москвичи называли «самосудом над Глинкой».

Осенью 39-го года я перечитал в Тарусе «Ярь» и «Перуна» и пришел в дикий восторг. Ярилы, Перуны, Стрибоги, Чертяки, Колдунки, Светозоры, Купалокалы – все это для меня родным-родное!

Под непосредственным впечатлением от «перечтения» ранних стихов Городецкого я написал ему письмо.

Он мне ответил:

17. IX.39 г.

Дорогой Николай Михайлович!

Спасибо за ласку. Поменьше б меду, и было б правда. 33 года тому назад ничто не могло меня больше взбесить, чем установка в ряд с Ремизовым. Хоть он и вышколил Толстого, Пришвина и Чапыгина, но школы не создал, п(отому) ч(то) не творил язык органически, а составлял его из слов, да и слова (новотворки) составлял, а не творил, как Брюсов.

Вот вы все медовствуете, а Союз писателей все дегтем мою телегу мажет; думает, так лучше поеду. Расскажите Фаддееву[64], что Вы мне рассказывали о моих учениках и питомцах. А то провели совещание о работе с молодежью, а я даже не знал. Заорганизовали это дело так, что ничего живого в нем не осталось, и опять будут расти не писатели, а двадцатилетние старички-гелертеры, «одевающие» очки и «использовывающие» Даля.

Мало этого. Создали юбилейную комиссию по Лермонтову. А того, через кого лермонтовская тоска по счастью и скованное бешенство бунта перешли в русскую поэзию XX в. – забыли. И опять будет безотносительное к нуждам нашей поэзии юбилействование, как с Пушкиным.

И этого мало. Вот сейчас смотрю на свою фотографию у двери Мгера и вспоминаю своя беседы с Ов. Туманяном о Давиде Сасунском, свою кровную дружбу с армянским народом. И вот в Эреван-то не я поеду! Кто да кто?!

Вам может показаться, что мне стало сто лет, и я разбрюзжался. Нет! Просто меня бесит, когда мне не дают делать настоящее мое дело, и когда вижу, что не так делается, как надо. Советовали мне «умные» люди потоптаться в передней президиума Союза писателей, за петличку знатных людей подержаться, – не умею.

Ко всем этим удовольствиям еще расхворался. 18-го на авиапразднике промок и высох на ветру, и раскупорились легкие, – только начинаю бродить, и надо еще смотреться.

Стихов не пишу, пока не пожелтеют листья. Тогда будут – ландышевые. Комедию пишу потихоньку. Занят статьей о либретто (20 штук!).

С нетерпеньем жду, что Вы отобрали, уважаемый редактор. И как разложите? «Ярь» и «Перун», по-моему, надо отдельно. Приехал бы к Вам, но ведь транспорта-то нет! Серпуховские извощики[65] Вам приснились, а на автобус стоят всю ночь, чтоб влезть. Я два раза был в 20 километрах от Вас, и один раз даже выехал в Таруссу[66], но «лошадь» стала на первом взгорье. (Это была пожарная лошадь!)