Лучше подавать холодным - Джо Аберкромби

— Ебал я ваши банки, — пробубнил он. — Ещё хуже науки.

Витари взяла документ из перчаточной руки Монзы, быстро по нему пробежалась.

— Валинт и Балк? — Её глаза сузились пуще обычного, что было своего рода достиженьем. — Лучше бы эту бумагу оплатили. Иначе, на Земном Круге не найдётся места, где ты скроешься от…

— Оплатят. Если я чего-то не жажду, так это новых врагов.

— Тогда давай расстанемся друзьями. — Витари сложила бумагу и затолкала за пазуху. — Может со временем снова поработаем вместе.

Монза уставилась той прямо в глаза, в своей обычной манере. — Жду-недождусь, считаю минуты.

Витари отступила на пару шагов, затем повернулась к залитому солнцем квадрату дверей.

— Я упал в реку! — бросил ей вслед Трясучка.

— Чего?

— Когда был молод. Первый раз в жизни вышел в рейд. Напился и пошёл поссать и упал в реку. Течением с меня стянуло штаны и через полмили прибило к берегу. За то время, пока я возвращался в лагерь я посинел от холода, трясясь так, что чуть пальцы не отвалились.

— И?

— Вот почему меня прозвали Трясучка. Ты спрашивала. Тогда, в Сипани. — И он ухмыльнулся. Кажется теперь он мог увидеть в этом забавное. Витари постояла мгновение, тонкой чёрной тенью, и скользнула за дверь. — Ну, вождь, походу остались только ты да я…

— И я! — Он моментально развернулся, потянулся к секире. Рядом согнулась в стойку Монза, уже наполовину вытащив меч. Оба напряжённо смотрели в темноту. Смеющееся лицо Ишри свисало набок над краем лестницы. — И доброго дня двум моим истинным героям. — Она съехала по лестнице головою вниз, юрко, будто в её перебинтованном теле вовсе не было костей. Поднялась на ноги, без плаща нереально тощая на вид, вальяжно прошлась по соломе к трупу Дэй. — Один из ваших убийц убил другого. Вот они, убийцы… — Она посмотрела на Трясучку чёрными как уголь глазами и он покрепче сжал топорище секиры.

— Ебал я вашу магию, — прогундел он. — Ещё хуже, чем банки.

Она просочилась вплотную, сплошь белозубая, голодная ухмылка, дотронулась пальцем до заострения обратной стороны секиы и тихонько надавив, опустила оружие вниз. — Я правильно поняла — ты всё-таки уничтожила своего старого друга, Верного Карпи, себе на радость?

Монза шлепком загнала меч обратно в ножны. — Верный мёртв, если ты тут из-за него выёбываешься.

— У тебя необычный способ отмечать победу. — Она вытянула длинную руку к потолку. — Тебе отмщение! Восславься, Боже!

— Орсо всё ещё жив.

— А, ну да. — Ишри ещё шире распахнула глаза, так широко, что Трясучка удивился, почему они ещё не выпали. — Когда не станет Орсо ты заулыбаешься.

— И чё тебе с того, улыбаюсь ли я?

— Мне? Да ничегошеньки. У вас, стирийцев есть привычка постоянно похваляться, похваляться и ни за что не сдвинуться с места. Приятно встретить ту, что способна довести работу до конца. Делай дело, и кисни себе на здоровье. — Она пробежалась пальцами по столешнице, а затем мимоходом затушила пламя горелок тыльной стороной ладони. — Кстати говоря, насколько я помню ты вроде обещала нашему общему другу герцогу Рогонту, что сможешь убедить Тысячу Мечей встать на его сторону?

— Если императорское золото на подходе…

— В кармане твоей сорочки.

Монза хмурилась, пока вытаскивала нечто из кармана и подносила его к свету. Большая монета червоного золота, излучавшая то присущее золоту тепло, от которого с ним почему-то не хочется расставаться. — Крайне любезно, но мне понадобится больше одной.

— О, будет и больше. Слыхала я, что горы Гуркхула сотворены из золота. — Она всмотрелась в обугленные края дыры в углу сарая, затем весело щёлкнула языком. — Всё ещё могу. — И, извернувшись, вытекла сквозь пролом, будто лиса сквозь забор, и была такова.

Трясучка мгновение стоял неподвижно, затем наклонился к Монзе. — Не поручусь, что именно, но что-то с ней явно не так.

— Неужто у тебя такое поразительное чутьё на людей? — Она без улыбки отвернулась и покинула сарай.

Трясучка постоял ещё мгновение, угрюмо глядя на тело Дэй и разрабатывая мышцы лица. Ощущая, как слева смещаются, растягиваются, чешутся шрамы.

Коска мёртв, Дэй мертва, Витари ушла, Дружелюбный ушёл, Морвеер сбежал, и, по всей видимости пошёл против них. Уж слишком, для весёлой-то компании. По идее его должна мучить ностальгия по стародавней счастливой дружбе, по боевому братству, частью которого он был. Объединённому общей целью, пусть даже такой неказистой, как выжить.

Ищейка, и Хардинг Молчун, и Тул Дуру. Даже Чёрный Доу — каждый мужчина соблюдал некий кодекс. Они все ушли в прошлое и оставили его одного. Здесь, внизу, в Стирии, где никакими кодексами и не пахло.

Но даже теперь, его правому глазу хотелось плакать не больше левого.

Он почесал шрам на щеке. Совсем-совсем нежно, самыми кончиками пальцев. Поморщился, почесал сильней. И сильней, и сильней. Оборвал себя, с присвистом выдыхая сквозь зубы. Сейчас чесалось хуже прежнего, и вдобавок заболело. Ему предстояло придумать способ почесать это зудящее место так, чтобы не стало хуже.

Вот она, месть.

Старый новый генерал-капитан

Монза навидалась ран без счёта, во всём их дивном разнообразии. Наносить их было её ремеслом. Она наблюдала воочию все мыслимые способы телесных увечий. Разбившиеся, располосованные кнутом, сожжёные, повешеные, освежёванные, выпотрошенные и посаженные на кол. Но глубокий рубец Коля Трясучки с полным правом мог считаться наихудшим виденным ею на лице живого человека.

Он начинался розовой отметиной в уголке рта, нарастал рваной выемкой толщиною в палец под скулой, затем ширился потоком рябой, истаявшей плоти льющимся навстречу глазу. Воспалённо красные морщины и язвы расползались из него по щеке, вдоль по переносице сбоку. Была тонкая черта косого пореза на лбу, отсекавшего полброви. Наконец сам глаз. Он был больше уцелевшего. Ресницы исчезли, иссохли веки — нижнее провисало. Когда он моргал правым глазом, левый только конвульсивно подёргивался, оставаясь открытым. Некоторое время назад он чихал, тогда глаз собирался в складки, как заглатывающая пасть, а мёртвый эмалевый зрачок по прежнему глядел на неё через розовое отверстие. Она через силу сдержала рвоту, и всё же её, охваченную притягательностью ужаса, так и подмывало каждый раз смотреть не случиться ли такое снова, тем более, что она знала — он не замечает её взлядов.

Ей полагалось чувствовать себя виноватой. Ведь она причина всему, не так ли? Ей полагалось чувствовать сострадание. У неё и свои шрамы есть, и притом весьма уродливые. Но чем ближе она была к нему, тем сильнее росло отвращение. Ей хотелось, чтобы выезжая, она оказалась по другую сторону от него, но сейчас уже слишком поздно. Ей хотелось, чтобы он не снимал бинтов, но вряд-ли она сможет велеть ему намотать их обратно. Она твердила себе, что рана может зарасти, может стать лучше, и скорее всего так и будет.