Хищник. Том 1. Воин без имени - Гэри Дженнингс

Освещение было слишком тусклым для того, чтобы я мог разглядеть, стали ли проявляться у танцующих женщин признаки нарастающего полового возбуждения — припухши соски, к примеру. Их дикие конвульсии и безумные выкрики легко можно было объяснить экстазом умопомешательства. Это же касалось и мужчин, потому что ни у кого из них член еще не встал; света хватало, чтобы я мог разглядеть это. Префект Маециус, например, и вовсе прятал свое никчемное достоинство под одеянием. Он неуклюже подскакивал, складки жира на его теле сотрясались, но та штука, которая болталась под складками живота, очевидно, возбудилась пока что не более чем ушная раковина.

Танцоры, когда бы они ни проходили мимо мраморного стола, отрывали несколько виноградин или утаскивали целую гроздь с переполненных подносов, а затем небрежно отряхивали на пол семечки или сок, поскольку продолжали петь. Если кто-то останавливался, чтобы перевести дух, он неизменно выбывал из ходящей по кругу толпы, чтобы освежиться вином. Некоторые просто ложились на спину под бочонком и позволяли вину стекать из отверстия прямо им в рот, в результате чего пол вскоре оказался необычайно скользким. Не единожды танцоры неуклюже падали, вызывая веселье у остальных.

К этому времени на кушетках осталось только несколько женщин, мужчин совсем не было. Эти, казалось, предпочитали наблюдать, как и я, но они все разделись, хотя три или четыре женщины, по римскому обычаю, оставили на себе по одному предмету из одежды: strophion на груди, пояс на талии, небольшую набедренную повязку. Все они бросали на меня и близнецов укоризненные взгляды, поэтому я наклонился к мальчикам и повторил то, что некогда произнес святой Амвросий:

— Si fueris Romae, Romano vivito more…[199]

Дети, возможно, и не поняли латыни, но затем, увидев, что я начал раздеваться, они поступили так же. Мальчики разделись догола; я, конечно же, оставил поясок вокруг своих чресл, чтобы скрыть признаки мужественности. Для того чтобы замаскировать свой обман, я надел красивый поясок из дорогой льняной ткани, весь расшитый разноцветным бисером. Теперь мне надо было убедиться, что я достаточно расслабил грудные мышцы, и я сел, немного наклонившись вперед, чтобы мои небольшие груди стали как можно заметней.

Однако, когда мы с близнецами в соответствии с правилами разделись и снова уселись — каждый мальчик сел, прикрыв сложенными ковшиком руками свои половые органы, — я обнаружил, что больше никто на нас не смотрит. Взгляды всех присутствующих были прикованы к передней части комнаты, где теперь происходило ритуальное жертвоприношение, какого я еще ни разу в жизни не видел. Денгла и многочисленные обнаженные женщины прекратили свои пляски и как безумные набросились на привязанных козлят.

Все женщины — при этом они не переставая орали: «Io Bacche! Euoi Bacche!» — хватались и цеплялись друг за друга, чтобы добраться до козлят, каждой хотелось заполучить своего. Если женщине это удавалось (а среди счастливиц оказалась и Денгла), она добиралась до половых органов маленького козленка и при помощи ногтей, напоминающих когти, разрывала ему кожу на животе, а затем погружала свое лицо внутрь, чтобы отрывать и грызть плоть зубами. Там, где две или три женщины вынуждены были делить козленка между собой, они рвали или кусали его конечности, чтобы оторвать их. Несчастные животные вопили пронзительней, чем женщины, и прекращали пронзительно кричать только тогда, когда им откручивали головы.

Когда наконец все четырнадцать козлят были полностью разорваны на части, жрицы собрали те куски, которые женщины-палачи еще не пожрали, и разбросали их по комнате. Некоторые танцоры продолжали безумные пляски во время этой кровавой бойни, даже если в них попадали брошенное ребро козленка, его глаз или клубок кишок. Большинство танцоров, однако, перестали танцевать в ожидании дара, и все те, кто не принимал участия в плясках, вскочили со своих кушеток и присоединились к толпе.

Теперь вся эта масса людей толкалась локтями, боролась и дралась, чтобы заполучить кусок мяса — даже что-то непонятное, на что уже наступали ногами, или что-либо, что можно было опознать как отвратительный козлиный pizzle и в блаженном состоянии съесть его сырым. Большинство затем бросилось к бочонкам, чтобы запить его вином. Близнецы издавали какие-то булькающие звуки, поэтому я посмотрел на них. Бедные дети склонились, в тщетных попытках удержать рвоту, но все-таки добавили ее к луже разлитого вина, которая теперь добралась до нашей кушетки.

Если повсеместная нагота, музыка, пение и пляски не вызвали полового возбуждения у вакханок, то их звериное пожирание сырого мяса, несомненно, это сделало. Почитатели-мужчины теперь играли с вставшими fascina, они наконец-то стали пользоваться этими органами, хотя и не со своими подругами-единоверками. Маециус набросился на одного из евнухов, который был таким же толстым, и повалил его на кушетку. Затем, без предварительных ласк и поцелуев, Маециус перегнул жреца вниз лицом через край кушетки, взгромоздился поверх громадных ягодиц евнуха и начал проникать в его per anum. Остальные мужчины занялись тем же самым, и все они — и те, кто лежал на животе, и те, кто был сверху, — корчились, стонали и хныкали от наслаждения, как если бы сотрясались от мучительного экстаза во время обычных половых сношений с женщиной.

Зрелище, что я так долго наблюдал во время этой церемонии, казалось, сошло прямо со страниц «Сатирикона» Петрония, только все это не было смешным, радостным или язвительным, ибо происходило с истовой религиозностью и серьезностью. Неудивительно, что важные особы вроде Маециуса платили деньги вымогательнице Денгле. Если бы она раскрыла, что они являются участниками вакханалий, это бы еще полбеды. У Маециуса было гораздо больше причин бояться, если Денгла сообщит всем, что он был тем, кого римский закон называет concacatus, «испачканный экскрементами»: так говорят о мужчине, который совокупляется с другим мужчиной. Закон предусматривал большой штраф и наказание за это преступление против природы, и, естественно, Маециус лишился бы поста префекта Виндобоны.

Женщины-вакханки занимались почти такими же противоестественными вещами. Я, разумеется, подозревал, что все они sorores stuprae[200], таковыми они и оказались. Однако я, по крайней мере, ожидал, что эти дамы будут наслаждаться друг другом тем близким, нежным и интимным способом, каким совокуплялись некогда мы с Дейдамией, когда искренне полагали, что являемся сестрами. Эти женщины ничего подобного не делали. Мелбай и остальные откуда-то извлекли olisboí и прикрепили эти приспособления к своему паху. Olisbós — это искусственный fascinum, сделанный из мягкой кожи или полированного дерева; некоторые olisboí напоминали размером и цветом обыкновенный мужской член, однако другие были чрезвычайно огромными и усеяны наростами или имели изогнутую форму, кое-какие были даже выкрашены в черный цвет, как у эфиопов, или покрыты позолотой, или раскрашены в неестественно яркие цвета.