Другая половина мира - Михаил Ахманов

— Говорил ты часто, светлый господин, что Одисс помогает тем, кто не ленится шевелить мозгами. Так пошевели! И нечего предаваться печалям, как черепаха, у которой похитили последнее яйцо!

Саон же сказал:

— Тень твоя длинна, милостивый, и нельзя, чтобы люди наши видели, что она укоротилась. Воины ждут твоих приказов!

Чоч-Сидри напомнил слова из Книги Повседневного:

— Все на свете имеет свою цену: за плащ из шерсти платят серебром, за полные житницы — потом, за любовь — любовью, за мудрость — страданием, за жизнь — смертью. То, что мы узнали об этих землях, также должно быть оплачено. Считай, мой господин, что ты заплатил судьбе жизнями наших воинов.

Что касается Грхаба, то он мудрых изречений не приводил, а сказал кратко:

— Переломи хребет ублюдку, балам.

И Дженнак, сообразив, что учитель говорит про Ута Лоуранского, поднялся, сотворил священный жест и ответил. Ответил так:

— Недолго проживет волк, заглянувший в глаза ягуару.

Но спешить он не собирался и не хотел класть своих воинов на мокрой скользкой скале под хольтом Ута. Торопливый койот бегает с пустым брюхом! — как говорил Квамма на фиратских валах. И потому Дженнак велел людям отложить мечи.

Согласно местным традициям, прежде всего полагалось послать вызов — кровоточащее сердце коня или его печень, что значило: берегись!., я приду, и ты лишишься того или другого! Братец Фарасса, пожалуй, так бы и поступил или отправил бы в Лоуран для устрашения все лошадиные потроха да еще и голову в придачу. Но Дженнаку убийство лошади казалось святотатством, а сам обычай кровавого послания непроходимой дикостью. Взяв сеннамитский метательный нож, тонкую стальную пластинку с заточенными краями, он призвал Синтачи, целителя и рисовальщика. У того, разумеется, нашлись растворы, из коих приготовлялось едкое зелье, что делало камень и сталь подобными воску под раскаленной иглой. Им Синтачи вытравил фигурку человека с переломленным хребтом и закатившимися в ужасе глазами; это послание и отправили Угу, владетелю Лоурана. Смысл его был ясен: вот — оружие, а вот — рисунок на нем, и ты видишь, что даже твердая сталь покорилась моей руке. Поразмысли, глупец, что я сделаю с тобой?

Но Ут Лоуранский был, разумеется, не из пугливых: нож оставил себе, а передал голову посланца, воина из Уриеса, с воткнутой в глаз стрелой. После такого вторичного оскорбления Умбер три дня пил допьяна, рубил в ярости потолочные балки в Длинном Доме и поносил Мирзах, ленивую шлюху, не защитившую собственное свое добро. Ибо Чоар, молившаяся солнцу, отпрыску Мирзах, сама принадлежала богине, являлась ее жрицей и могла рассчитывать на ее покровительство. Выходит, Мирзах предала Чоар! Предала, допустив, чтоб поганый Ут, крысиное отродье, наложил на нее свои лапы!

Очухавшись, Умбер поклялся печенью Одона, что сровняет лоуранский хольт с землей. Но сказать такое было легче, чем исполнить, ибо наступил сезон дождей, называемый в северных лесах Эйпонны Временем Белого Пуха, а в Ибере — зимой. Горные тропинки покрылись льдом, в ущельях свистали ветры, море штормило, а склоны утеса, на котором сидел со своей дружиной Ут, обледенели, сделав его убежище неприступным. Вдобавок бойцов у лоуранского владетеля было втрое больше, чем в Уриесе, и это охладило пыл гневливого Умбера.

А Дженнак уже не гневался и лишь корил себя за опрометчивость. Не оттого ли отпускал он Чоллу туда и сюда, что не лежало к ней его сердце и не хотел он ее видеть? Слишком непохожей была эта девушка на Вианну, милую чакчан; слишком холодной, властолюбивой, расчетливой…

Впрочем, у каждого человека свое предназначение, думал Дженнак. Один, ягуар, подобный Грхабу, рожден для войн, для битв и осад, для схваток на суше и море; глаза его сверкают гневом, брови как грозовые тучи над горами, топор поднят к небесам; он готов поразить и правого, и виноватого, ибо ягуару не дано отделить истину от неправды, зло от добра. Другому, похожему на Иллара-ро, охотника-шилукчу, суждено странствовать. День за днем, год за годом меряет он шагами ровную дорогу или лесную тропу, пробирается сквозь болота и жаркие джунгли, преодолевает моря и горные хребты; он как птица, для которой вольный полет — жизнь, а запертая клетка — смерть. Иной же сидит на месте и плетет ковер из перьев или режет статуэтки из яшмы и нефрита; прекрасные ковры и прекрасные изваяния выходят из рук его, и тем он счастлив. А для кого-то радость — земля и то, что растет на ней: плодовые деревья, земляные плоды, пальмы, маис, сладкий тростник, цветы… Этот возделывает землю, поит ее водой, посыпает плодородным илом, ласкает руками и ступнями босых ног; он — муж, земля — его верная супруга. А кому-то дарован Одиссом талант постижения; взор его проникает за грань привычного, разум его острее наконечника стрелы, и все видит и слышит он: как растут и рушатся горы, как звезды слетают с небес, как убывают и прибывают воды, как дышат деревья и травы, как несется над равниной стремительный ветер. И все это может он взвесить, исчислить и понять — движение ветра и волн, смену жара и холода, света и тьмы; может, как мудрый Унгир-Брен, проникнуть в людские помыслы и разгадать волю богов.

Но есть и такие, что подобны Чолле Чантар, дочери Солнца; они, одаренные гордыней, рождены, чтобы повелевать и властвовать. Иные же, подобные Виа, дочери Мориссы — те, кого ветер принес с цветущих медвяных лугов, — рождены, чтоб жертвовать и любить… И кто скажет, какое предназначение выше и достойней? Кто ведает, чье притяжение сильней — власти любви или просто власти?

Своей судьбы, своей дороги Дженнак пока не ведал, но было ему уже ясно, что белые перья одиссарского ахау значат для него немногое; они являлись чем-то внешним, привходящим, не ставшим частью его сердца и разума, не сделавшимся желанным и необходимым. Он был сейчас завязью земляного плода, не знавшего, каким суждено ему взрасти — горьким, сладким или пресным; он мог стать ягуаром, человеком войны, странником, человеком дорог, аххалем, постигающим знаки мудрости, владыкой, правящим землями и племенами или пчелой, что вьется над медвяным лугом любви. Но в одном он был уверен: кем бы он ни стал, что бы ни было назначено ему судьбой, пути его не лягут рядом с путями Чоллы Чантар, дочери Солнца. Ибо власть, которой она жаждала, не делится на двоих, а наслаждение — такое, каким дарила его дочь Мориссы, — казалось Дженнаку неповторимым и невозможным. Во всяком случае, Чолла не могла оделить его с той же щедростью.

Шелка любви не расстелешь дважды, разбитый нефрит не сделаешь целым, с погибшего цветка не соберешь мед…

И все-таки он не мог бросить ее здесь, оставить во власти рыжеволосого дикаря! Не мог! Об этом, собственно, не было и речи; он просто ждал, когда высохнут после ливней горные тропы и успокоится море; ждал времени, когда свобода Чоллы Чантар обойдется в меньшее число одиссарских жизней.