Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1 - Семен Бабаевский

— В том-то как раз и смех. Не председатель, а прикатил на тачанке. Мы себе занимаемся подкормкой пшеницы. Гляжу я — по дороге на Иван-венец мчится артамашовская тачанка. А на ней все такой же бравый сидит Артамашов, и разодетый так, будто он едет не в поле, а на свадьбу.

— Так чего ж он приезжал?

— С поклоном к своему недругу. Жизнь оказалась куда умнее Артамашова. А этого он как раз и не хотел признавать. Вышло же так, что пришлось признать, потому что моя линия оказалась правильнее, чем линия Артамашова. Было время, носился Артамашов поверх земли, посмеивался надо мной, жадюгой обзывал, за человека не считал, а на поверку оказалось, что без Рагулина никак нельзя обойтись.

— И чего же он от тебя хотел? — допытывалась Саввишна.

— Совету и помощи. Он теперь в своем колхозе борется за рекордный урожай.

— Как все одно ты.

— Что ты меня равняешь? — обиделся Стефан Петрович. — Слушай, что скажу. Грозиться-то он умеет, а того, как делается простая вещь — подкормка озими, не знает. Но не в этом самый главный интерес, а в том, что Артамашов пожаловал ко мне с поклоном. Ну, поздоровались мы, конешно, мирно, за руку, как и полагается. Выслушал я его просьбу и говорю: «А что, Алексей, на чьей стороне правда?» Молчит. В глаза не смотрит — стыдно. Гляжу я на него и вижу: хоть он и вырядился в свою новенькую форму, хоть и поясок на нем серебряный и кубанка чертом сидит на затылке — щеголь, куда тебе, а только прежнего форсу на нем и в помине нету. Высоко порхал Артамашов, да только подрезали ему те крылышки: научись сперва правильно по земле ходить, а тогда и в небо гляди. И вот он это понял и захотел стать таким, как все люди. Я его одобряю. Правильно поступил. Тут ежели постараться да все делать с умом, то можно и в почете быть, да еще и награду от правительства получить. Но только не могу я его понять: или хитрит и представляется, или в самом деле ума набрался и сурьезно захотел стать примерным человеком. Поживем — увидим.

— Ну, ты ж ему подсобил? Пояснил, что и как?

— Пришлось уважить. — Стефан Петрович тяжело вздохнул. — Подсобил. Куда ж его денешь! Было время — враждовали, а теперь между нами мир. Да и то сказать: об одном деле печалимся. Показал я ему и как подкормку делать, и вообще как за посевами смотреть. Поговорили мирно, по-хорошему. Стал он меня благодарить, а в глаза смотреть не может. А я ему и говорю: «Эх, Алексей, Алексей, опоздал ты меня благодарить. Надо было тебе не гордиться, да и наведываться ко мне почаще, — оно, гляди, и не пришлось бы тебе расставаться с тачанкой». Ничего не отвечает, а по лицу его вижу — не раскаивается.

Немного помолчали. Стефан Петрович перестал думать об Артамашове и уже стал засыпать.

— Стефан, вот ты считаешь себя чересчур умным, — заговорила Саввишна. — Всех председателей ты поучаешь. А разве ты сам правильно начальствуешь? Отчего ты лезешь во все дырки?

— Это в какие ж дырки я лезу?

— А в такие. Ты и за сеялкой ходишь, и плуги налаживаешь, и с этой подкормкой вторую неделю возишься, а то раз я видела тебя, как ты на конюшне скребницей коней чистил. Разве это председательское дело? Ты Артамашова завсегда ругал. А Артамашов был человек видный, на нем одежда чистая — вид совсем другой. А ты в чем ходишь? Да тебя от конюха нельзя отличить. Сегодня пришел — весь загваздался, как самый паршивый свинопас. И почему? Суешься во всякое дело, а оттого и дома не живешь.

— Про Артамашова ты не вспоминай, — отвечал Стефан Петрович. — Он форсил здорово, да только уже дофорсился. А что ж касается того, что я во все вникаю, то это правильно. Берусь, ежели надо, и коней чистить, и за плугом ходить, а за сеялку стану, то наверняка скажу тебе, что лучше меня никто не посеет. Ничем не брезгую, ежели вижу, что делается не по мне. А как же нужно руководить иначе? Кто такой, по-твоему, председатель колхоза? Белоручка, что ли? По-моему, он есть первейший хлебороб и знающий дело хозяин, поэтому он все должен уметь. И какой же из меня будет хлебороб и хозяин, ежели я стану только другими командовать, наряжаться, на тачанке раскатывать. С этим всякий справится, а вот правильно вспахать, посеять да показать, как все это делается на практике, да поучить, а потом еще раз показать — все это труднее. Тут уж некогда за костюмчиком смотреть. Эх, жена, жена, ничего ты не смыслишь в моей профессии. Ежели говорить всерьез, то я и половину того не делаю, что подлежит мне делать как руководителю. Вот и с посевами запоздали. А почему? Я виноват. Не поспеваю поворачиваться. Постарел. Мне бы годов тридцать сбросить, вот тогда бы ты могла сказать…

Что же именно могла сказать Саввишна, Стефан Петрович так и не пояснил, ибо вспомнил свою молодость и загрустил. Они некоторое время лежали молча, предаваясь воспоминаниям. Потом Саввишна тяжело вздохнула, зевнула и перекрестила рот, а Стефан Петрович, желая переменить тему разговора, поведал жене о предстоящем совещании и о том, что Сергей просил его выступить с докладом.

— Да ты у меня говорун, — сказала Саввишна, — тебя только затронь. Поговорить ты умеешь.

— Высказаться-то я смогу, — согласился Стефан Петрович, — а только меня беспокоит один человек.

— Кто ж он такой?

— Какой-то Меркушев. Сергей обещал привезти его из Марьяновского района. По рассказам — бедовый и грамотный человек.

— А чего ж ты его боишься?

— Особенно бояться, конечно, нечего, а все ж таки опасения у меня кое-какие имеются. Может он выйти на сцену и сказать: так, мол, и так, беру по зерновым больше, чем Рагулин. Вот оно какое опасение! Тогда и мне придется прибавлять, а тянуться вверх уже некуда. Я и так замахнулся на такую цифру, что боюсь, как бы мне на старости лет в дураках не остаться.

— А много ли пудов ты порешил взять? — спросила Саввишна.

— На нынешний год двести сорок.

— Ой, Стефан, Стефан, дурная у тебя голова! — Саввишна даже приподнялась на локте и посмотрела на мужа. — Кто ж еще посягнет выше этого? Да оно и ты перед людьми только хвастаешься — я не я, все могу.

— И смогу! Двести сорок будет, а вот более ни на один пуд не смогу прибавить. — Стефан Петрович задумался и увидел перед собой Ефима Меркушева, высокого и стройного парня, — почему-то именно таким он ему казался.

— Ничего и не говори, — посоветовала Саввишна. — Промолчи — да и все.

— Не-е-ет, Саввишна, тут в молчанку не отыграешься. Не та песня. Ежели он станет меня вызывать, так я, по-твоему, должен отмалчиваться?

Ранним утром, на минуту заглянув в правление, Стефан Петрович снова отправился в поле. Ввиду нехватки тягла он передал своих выездных лошадей вместе с кучером в полеводческую бригаду на все время сева, поэтому сам разъезжал по полям на старой и удивительно ленивой кобыле. Она была настолько стара и ленива, что ее уже никакими усилиями нельзя было развеселить и заставить пуститься рысью. Ни плетки, ни кнута она уже не боялась и с горы и на гору шла одинаковым, чуточку прихрамывающим шагом. Стефан Петрович давно махнул на нее рукой и не торопил. Ехал он без седла, для удобства свесив ноги на одну сторону, — так обычно ездят мальчуганы-табунщики. Повесив на холку поводья и покачиваясь, он осматривал поля и все время думал о районном совещании и о марьяновском бригадире. Он был почему-то уверен, что Ефим Меркушев непременно вызовет его, а может быть, и других председателей, на соревнование по урожаю.

«Иначе зачем же Сергей решил привезти этого Меркушева к нам на совещание, — рассуждал Стефан Петрович. — Да оно, пожалуй, и я смогу прибавить пудов на десять, виды на озимые не плохие».

Стефан Петрович залюбовался густой, с темным отливом озимью. Пшеница дружно кустилась, и Стефан Петрович радовался в душе. Надо заметить, что кобыле зеленя тоже понравились, — она уже хотела их отведать, потянула поводья и наклонила голову, но получила пинка в бок и плетку по гриве.

— Куда тянешься, бешеная! — крикнул Рагулин, заворачивая кобылу на дорогу.

Стефан Петрович торопил и бригадиров и сеяльщиков. Последние три дня сеяльщики не покидали поля ни днем, ни ночью, сильно приморили лошадей и быков, и к отъезду на совещание Рагулина и бригадиров посев пропашных был завершен. Довольный таким успехом, Стефан Петрович, одетый в праздничный костюм, с побритыми щеками и подрезанной бородкой, сидел на линейке и держал на коленях папку. Кони шли усталым шагом, и кучер Афанасий их не торопил. Мимо, обгоняя Рагулина, промчались на тачанках беломечетенские председатели.

— Отстаешь, Стефан Петрович! — крикнули беломечетенцы.

Стефан Петрович промолчал.

— Беда, — грустно проговорил Афанасий. — Разно ж можно выездных лошадей запрягать в сеялку? Их там так выгоняли, что они теперь еле-еле ногами переступают. Поглядите, как беломечетенцы помчались — только пыль стоит! А мы будем плестись.