Красный сфинкс - Геннадий Прашкевич

И дальше: «Как я входила в фантастику… Вопрос интересен… Обычно он формулируется: как вы дошли до жизни такой?… Он очень интересует современных любителей фантастики, среди которых много потенциальных авторов, пробующих свои силы… Большинство из нас пришло в фантастику с литературной подготовкой плюс при технической специальности. Сама я занималась в целом ряде литературных объединений – ну, например, в поэтических. Точно так же бывал в поэтических объединениях и Александр Щербаков. Насколько я помню, писал стихи и Борис Стругацкий. Поэтические объединения занимались выпуском вузовских газет. Так, например, у нас на физическом факультете выпускалась газета „Физика“. Наше поколение росло на невероятном количестве книг. Это было очень характерно, ибо книги помогали нам в войну просто выжить. И когда я отвечаю, как я пришла в фантастику: да очень просто – из-под стола! В самом буквальном смысле слова, потому что в блокаду я научилась читать. Первую зиму, да и часть второй, я просидела под столом, под таким огромным дубовым столом, который со всех сторон был завален одеялами. Туда я затаскивала коптилку и книги. Там было относительно тепло и не так страшно, то есть у меня было ощущение какой-то абсолютной безопасности. И вот книги, которые читались и смотрелись – огромное значение имели иллюстрации – они помогали отключаться от окружающей действительности. Может быть, если б не эти книги, то меня не было бы в живых, ибо моральный фактор имел в блокаду колоссальное значение. В конце первой блокадной зимы книгами начали топить печки, ибо была сожжена мебель, паркет. К концу войны книг было катастрофически мало, библиотеки не работали. Первая библиотека открылась в 48-м году. Но у нас было развито то, что сейчас молодежью утрачено. Начисто. Это пересказы… Первые свои вещи я придумывала, а не записывала… Первая запись, капитальная, была в 5-м классе. По-моему, она называлась „Арабелло“ и была посвящена исторической тематике. Затем последовала драма в стихах, тоже дремучая история: средние века, рыцари, королевы и т. д. Все это время я занималась историей. Кто-то дал мне хороший совет – записывать на карточках те данные, которые я добываю из различных источников. Многие так делают, но я просто завела стопку тетрадок на каждого английского короля и всю жизнь, если мне что-то попадается, я записываю в эти тетрадочки. Как может отличаться внешний вид одного и того же лица у различных авторов? – можете хотя бы сами проследить на примере Ричарда Львиное Сердце. От такого с бычьей шеей, звучным голосом и с кудрявыми волосами и с прочими причиндалами мужских достоинств до… указаний, что это был захудалый мужичонка, рохля, рыжеватый, среднего роста, которого можно было обвести вокруг пальца, продать-купить… А что вытворяла его супруга во время похода, Беленгалия Прелестная? Ни в каких изданиях это не фигурирует просто из уважения к английской короне… И погиб Ричард глупо, поверив, что вокруг Круглого Стола в одном из замков сидят рыцари, одетые в золотые латы… Вот при сопоставлении таких противоречивых фактов я подошла и к истории моего любимого короля Эдуарда Шестого. Это принц из книги „Принц и Нищий“. Так вот, нет больше противоречий, чем в описании этого мальчика. На самом деле этот мальчик, живший всего шестнадцать лет, вероятно, к счастью для Англии, был не таким очаровательным и добрым принцем. На самом деле это был сущий волчонок, человек необузданной злобы. Может быть, это объясняется ранней болезнью и тяжелой наследственностью, ибо у его папочки Генриха IV вообще не было нормального ребенка. И вот мне захотелось, когда я встретилась с этими противоречиями, написать собственную версию. Это был исторический роман, с двойниками. Двойником же Эдуарда VI была девушка. Кстати, она умирает вместо него и похоронена в Вестминстерском Аббатстве, а сам принц уходит в народ. И вот когда я закончила этот роман, я поняла, что это все, написанное мной, – чистая фантастика. И мне захотелось, – раз я написала фантастику о прошлом, – написать фантастику о будущем.

Так получился мой «Леопард». Писала его в Мариуполе, сидя там в месячной командировке, где ставила установки для анализа газов в металле. Я принесла роман в журнал «Звезда», там мне сказали, что занятно, но опубликовать это невозможно. Передали Варшавскому, потом Дмитревскому. Меня пригласили в Союз писателей, и «Леопард», наконец, был опубликован, правда в сокращении.

Вот так само собой, с улицы, без малейшей протекции, без кривых ходов мое поколение приходило в литературу. Приносили вещи, они передавались в секцию, и никому не было сказано слово «молодой». Человек приносил рукопись, и было совершенно все равно – молодой он или старый. Это была рукопись, и биография автора к ней не прилагалась. Спрашивали с рукописи молодого точно так же, как и с рукописи маститого. Может быть, это и есть причина того, что наше поколение быстро вошло в литературу…

Кстати, некоторые не выдерживали жесткого комплекса требований и даже после первой удачной вещи из фантастики уходили. Как, например, Виктор Невинский, опубликовавший двухтомную повесть и сейчас являющийся доктором физико-математических наук. Он считает, что «правильно сделал, что ушел из литературы». У меня ощущение, что и мой приход в литературу был типичен для моего поколения. Разница только во времени. Александр Иванович Шалимов то же самое проделал, только период был растянут во времени, его признание затянулось. Но зато неуемная энергия Александра Ивановича дает себя знать даже в его семьдесят лет…»

«Набережная была пустынна, – так начинается роман „Леопард на вершине Килиманджаро“. – Вымощенная чуть розоватыми плитами и обнесенная причудливым легким барьером, она тянулась от сухумских плантаций до самого Дунайского заповедника, то спускаясь до уровня моря, то поднимаясь над золотыми плешинами бесчисленных пляжей и иссиня-зеленой дремучестью субтропических рощ. Набережная не изменилась. Она была такая же, как и в годы школьных каникул. Тогда я так же любил гулять по ней в самый зной и шел по широким плитам, старясь не наступать на трещины. А зачем? Вероятно, в детстве очень легко сказать самому себе: так нужно. И делать, хотя бы это было просто бессмысленной игрой. Так нужно – пройти от этого дерева до того и ни разу не наступить на трещину. Наступлю – это будет плохо. Нужно пройти не наступив…»

Вернувшись из космоса, конечно, отчетливее видишь каждую трещину.

Особенно, раздумывая над тем, какие странные Знания принес из дальнего космоса звездолет, побывавший в петле времени. – «Все так ждали расшифровки данных с далекой звезды, что Комитету „Овератора“ приходилось выпускать информационные бюллетени чуть ли не каждые два часа. Вряд ли ты можешь представить нашу радость, – объясняют ситуацию главному герою романа, – когда стало очевидно, что первая же попытка отыскать себе братьев по разуму увенчалась успехом – „таукитяне“, как и мы, дышали кислородом, имели четыре конечности, среднюю массу и размеры, черты лица, объем головного мозга, развитую речь – словом, все, все, как у людей… Более того, машина не только установила тождество среднего жителя Земли и среднего „таукитянина“, – она с автоматической педантичностью, используя имеющиеся у нее параметры каждого земного индивидуума, подобрала для каждого человека аналогичного „таукитянина“, похожего на него как две капли воды.

Я оторопел:

– Антимир?

– Проще, гораздо проще. Подозрения зародились у нас еще тогда, когда «Овератор» заявил об абсолютном тождестве планет. Но коль скоро по программе при наличии в системе Тау Кита разумных существ все внимание должно быть перенесено на нас, машина не задерживалась на физическом описании самой планеты, а принялась скрупулезно доказывать в каждом частном случае, что некоему Адамсу Ару, род. Мельбурн, 2731 г., аналогичен таукитянин Адамс Ар, род. Мельбурн, 2731 – 2875 гг.; Мио Киара, род. Вышний Волочок, 2715 г., имеет космического двойника с земным именем Мио Киара и тоже род. Вышний Волочок, 2715 – 2862 гг. И так далее, для каждого из людей, которые в момент отлета «Овератора» жили на Земле…»

Оказывается, «Овератор» «…совершил переход в подпространство, и координаты его обратного выхода были смещены; но не в пространстве – во времени… Так вот: для каждого „таукитянина“, то есть для каждого человека, „Овератор“ принес, кроме даты рождения, и год… смерти».

От такой информации отказаться невозможно.

Правда, возникает вопрос, а что, собственно, с нею делать?

«До сих пор я как-то не задумывался над тем, какие преимущества может дать знание своего года. А ведь знай я его – мне сейчас было бы просто смешно смотреть вниз, на этот пепельный туман, хищно подбирающийся к самому краю того камня, на котором я лежал. Я бы плюнул вниз, поднялся во весь рост и пошел напрямик, перепрыгивая через трещины. И было бы мне чертовски легко. А ведь речь идет только об увеселительной прогулке в горах. Что же говорить о межпланетной экспедиции? Само собой разумеется, что люди, которым осталось уже немного, просто откажутся от полета. Да что там говорить о космосе! И здесь, на собственной Земле, каждый, кто задумывал начать очень большой труд, мог сопоставить время, необходимое для его завершения, с теми годами, которые оставались ему самому. Не оставалось бы неоконченных произведений искусства, брошенных на середине научных работ… А тяжелые болезни? Насколько быстрее идет, наверное, выздоровление, если человек знает, что он поборет эту болезнь. Сколько сил он сохраняет, избавившись от мысли о вполне вероятном трагическом исходе. Нет, положительно, если бы я был сейчас свободен – я бы ринулся на Кипр – (там хранится принесенное «Овератором» Знание, – Г. П.) – и гулял бы после этого по всем горам и планетам Солнечной. Но я не мог позволить себе этой роскоши. Ведь кроме всего этого успокаивающего – все-таки мысль о том, что десять, двадцать, сто, двести лет, которые тебе остались – все это равно ничтожно мало по сравнению с тем, что еще хотелось бы прожить. А это уже мысли о себе. Мысли, которые могут поглотить меня целиком…»