Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [с иллюстрациями] - Татьяна Рожнова

Ежегодно, в день дуэли, Мартынов отправлялся в один из подмосковных монастырей замаливать свой смертный грех, уединялся там и служил панихиду «по убиенному рабу божьему Михаилу».

Мартынов прожил 60 лет и в последние годы жизни писал воспоминания, в которых пытался оправдаться, не упоминая об истинных причинах дуэли.

Опять я на большой дороге,Стихии вольной — гражданин,Опять в кочующей берлогеЯ думу думаю один.… … … … … … … …Мир внешний, мир разнообразныйНе существует для меня:Его явлений зритель праздный,Не различаю тьмы от дня.… … … … … … … …Мне все одно: обратным окомВ себя я тайно погружен,И в этом мире одинокомЯ заперся со всех сторон.… … … … … … … …Мне любо это затонете,Я жизнью странной в нем живу:Действительность в нем — сновиденье,А сны я вижу наяву!

Эти строки, написанные князем П. А. Вяземским по пути в Михайловское, взяты из стихотворения «Еще дорожная дума». Они сопровождались его примечанием в записной книжке: «23-го сентября 1841 г. В карете. Переписал в сельце Михайловское — в доме Пушкина»{678}.

Два дня спустя, подъезжая к месту назначения, — новое стихотворение — «Русские проселки»:

Скажите, знаете ль, честны́е господа,Что значит русскими проселками езда?… … … … … … … …Проселки — ад земной; но русский бог велик!Велик — уж нечего сказать — и наш ямщик.

И вновь в записной книжке князь Петр Андреевич помечает: «25 сентября в карете — между Островом и Михайловским».

Итак, 25 сентября в Михайловское приехал Вяземский. При тяжелом материальном положении обеих сестер вряд ли его визит был для них радостным. К тому же он являлся их кредитором, с которым они были лишены возможности расплатиться в срок. Безусловно, это их в известном смысле тяготило.

Вяземский же, наоборот, ехал в приподнятом состоянии духа. Он предвкушал встречу с Михайловским, где жила обожаемая им Наталья Николаевна, все та же «прекрасная Натали», сторонящаяся света и недоброй людской молвы. Он проехал почти 400 верст не только для того, чтобы повидать уголок земли, теперь навеки связанный с именем Пушкина, сколько ради того, чтобы навестить Наталью Николаевну. Она была для него не просто вдовой ближайшего друга, а прекраснейшей из женщин, к которой он питал чувство, именуемое им самим «любовью». Вряд ли Вяземский, женатый человек, которому было уже сорок девять, не понимал, что откровенное ухаживание за вдовой Пушкина (которая была моложе его на двадцать лет) — неприлично, а сама поездка, — по меньшей мере, предосудительна.

Безусловно, приезд Петра Андреевича оживил жизнь тихого имения, в котором сестры жили размеренно и уединенно. Этот «язвительный поэт, остряк замысловатый, и блеском колких слов, и шутками богатый», как сказал о нем Пушкин когда-то, был интересным, наблюдательным собеседником, тонким и умным человеком.

В ноябре 1825 года, находясь здесь, в Михайловском, Пушкин писал Вяземскому: «Милый, мне надоело тебе писать, потому что не могу являться тебе в халате, нараспашку и спустя рукава… Ты умен, о чем ни заговори — а я перед тобою дурак дураком. Условимся, пиши мне и не жди ответов». Конечно же, так мог сказать о себе только Пушкин.

А вот А. О. Смирнова (Россет) считала иначе:

«…Никого не знала я умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли, — бывало, забьет их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтобы Пушкин был его умнее, надуется и уже молчит, а Жуковский смеется: „Ты, брат, Пушкин, черт тебя знает, какой ты, — ведь вот и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею, так ты нас обоих в дураках и записываешь…“»{679}. (Хотя на вопрос П. И. Бартенева, заданный несколько десятилетий спустя (18 июня 1863 г.): «Вы ценили Пушкина?» — Смирнова ответила обескураживающе и откровенно: «О нет. Ни я не ценила его, ни он меня. Я смотрела на него слегка, он много говорил пустяков, мы жили в обществе ветреном. Я была глупа и не обращала на него особенного внимания».){680}.

Долли Фикельмон отмечала: «…Вяземский уехал в Москву и с ним Пушкин, писатель; он приезжал сюда на некоторое время, чтобы устроить дела, а теперь возвращается, чтобы жениться. Никогда еще он не был таким любезным, таким полным оживления и веселости в разговоре — невозможно быть менее притязательным и более умным в манере выражаться»{681}.

Ревностное отношение Вяземского к Поэту сквозит в его письме к жене Вере Федоровне от 30 мая 1830 года:

«…Разве Пушкин, женившись, приедет сюда (в Петербург. — Авт.) и думает здесь жить? Не желаю. Ему здесь нельзя будет за всеми тянуться, а я уверен, что в любви его к жене будет много тщеславия. Женившись, ехать бы ему в чужие края, разумеется, с женою, и я уверен, что в таком случае разрешили бы ему границу»{682}.

Подчас история оставляет документы, которые невозможно ни забыть, ни опровергнуть: 27 января 1837 года, в день злополучной дуэли, Софи Карамзина писала брату Андрею в Париж: «…дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных…»

Как соотнести это с рыданиями Вяземского на паперти Конюшенной церкви в день отпевания Поэта 1 февраля 1837 года?..

Что это — покаяние? Прозрение? Эмоциональный порыв? — Эти и множество других вопросов возникают вослед за чередою противоречивых поступков Вяземского.

Ну, например: что такое — перчатка, брошенная князем в гроб Пушкина? Если вызов, то кому? Или это означало: «Вот — моя рука»? А может: «Мое сердце — с тобою»? Но если так, то где же продолжение этому поступку?.. Тогда куда, зачем и с чем в сентябре 1841 года ехал Вяземский в Михайловское?..

Между тем еще И августа 1830 года в своем дневнике Долли Фикельмон заметила: «Вяземский, несмотря на то, что он крайне некрасив, обладает в полной мере самоуверенностью красавца-мужчины; он ухаживает за всеми женщинами и всегда с надеждой на успех»{683}.

Однако вернемся в Михайловское. Конечно же, Вяземский привез ворох свежих впечатлений и светских новостей. Он привез отголосок столичной жизни, в которой тесно переплелись правда с вымыслом. Вполне вероятно, что Вяземский мог подробнее рассказать о гибели Лермонтова, поскольку принадлежал к высшей аристократии, а следовательно, и ко двору. Именно Вяземский рассказывал о том, что «государь по окончании литургии, войдя во внутренние покои кушать чай со своими, громко возвестил: „Получено известие, что Лермонтов убит на поединке, — собаке — собачья смерть!“. И лишь потом, опомнившись, пошедши назад в комнату перед церковью, где еще оставались бывшие у богослужения лица, сказал: „Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит“»{684}. Ни больше — ни меньше. Вероятно, прав был Тютчев: