Графиня де Монсоро - Александр Дюма

Осел, уловив свое имя, поднял уши и ужасающе закричал.

— О, Панург! — сказал монах. — Уймите ваши страсти, господа, — продолжал он, — я выехал из Парижа с двумя спутниками: Панургом, моим ослом, и господином Шико, шутом его величества короля. Господа, кто знает, что сталось с моим другом Шико?

Шико поморщился.

— Ах, вот как! — сказал король и повернулся к Шико: — Значит, это твой друг?

Келюс и Можирон дружно захохотали.

— Он прекрасен, твой друг, — продолжал король, — и внушает большое почтение. Как его зовут?

— Это Горанфло, Генрих. Знаешь, тот милый Горанфло, о котором господин де Морвилье уже сказал тебе пару слов.

— Подстрекатель из монастыря святой Женевьевы?

— Он самый.

— Раз так, я велю его повесить.

— Невозможно.

— Почему это?

— Потому что у него нет шеи.

— Братие! — продолжал Горанфло. — Братие! Перед вами подлинный мученик. Братие, сегодня народ поднялся на защиту моего дела или, вернее сказать, дела всех добрых католиков. Вы не знаете, что происходит в провинции, какую кашу заваривают гугеноты. В Лионе нам пришлось убить одного из них, заядлого подстрекателя к мятежу. До тех пор пока во Франции останется хотя бы один гугенотский выродок, добрые католики не будут знать ни минуты покоя! Истребим же гугенотов, всех до последнего. К оружию, братие, к оружию!

Множество голосов повторило: “К оружию!”

— Черт подери! — сказал король. — Заткните глотку этому пьянице, иначе он нам устроит вторую Варфоломеевскую ночь.

— Подожди, подожди, — отозвался Шико.

И, взяв из рук Келюса сарбакан, он зашел за спину монаха и что было силы вытянул его по спине.

— Убивают! — завопил Горанфло.

— Ах, да это ты! — сказал Шико, высунув голову из-под руки монаха. — Как поживаешь, отец постник?

— На помощь, господин Шико, на помощь! — кричал Горанфло. — Враги святой веры хотят меня убить! Но, прежде чем я умру, пусть все услышат мой голос. В огонь гугенотов! На костер Беарнца!

— Замолчишь ты, скотина!

— К дьяволу гасконцев! — продолжал Горанфло.

В эту секунду уже не сарбакан, а дубинка опустилась на его плечо, исторгнув из глотки монаха непритворный крик.

Удивленный Шико оглянулся, но увидел только, как мелькнула дубинка. Нанесший удар человек, на ходу покарав Горанфло, тут же затерялся в толпе.

— Ого! — сказал Шико. — Какому дьяволу вздумалось вступиться за гасконцев? Может, это мой земляк? Надо проверить. — И он устремился вслед за человеком с дубинкой, который уходил вдоль по набережной в сопровождении спутника.

Часть вторая

I

УЛИЦА ФЕРОНРИ

У Шико были крепкие ноги, и он, разумеется, не преминул бы воспользоваться этим преимуществом и, конечно, догнал бы человека, ударившего Горанфло дубинкой, если бы поведение незнакомца и особенно его спутника не показалось шуту подозрительным и не навело его на мысль, что встреча с этими людьми таит опасность, ибо он может узнать их, чего они, по всей видимости, отнюдь не желают. Оба беглеца явно старались поскорее затеряться в толпе, но на каждом углу оборачивались, дабы удостовериться в том, что их не преследуют.

Шико подумал, что он может остаться незамеченным, только если пойдет впереди. Незнакомцы по улицам Моннэ и Тирешап вышли на улицу Сент-Оноре; здесь-то на углу Шико обогнал их и притаился в конце улицы Бурдоннэ.

Дальше незнакомцы двинулись по улице Сент-Оноре, держась домов, расположенных на той стороне, что и хлебный рынок; шляпы их были надвинуты на лоб по самые брови, плащи закрывали их лица до глаз; быстрым, по-военному четким шагом они направлялись к улице Феронри. Шико продолжал идти впереди.

На углу улицы Феронри эти двое снова остановились, чтобы оглядеться еще раз.

К этому времени Шико успел опередить их настолько, что был уже в средней части улицы.

Здесь, перед домом, который, казалось, вот-вот развалится от ветхости, стояла карета, запряженная двумя дюжими лошадьми. Шико подошел ближе и увидел возницу, дремавшего на козлах, и женщину, с беспокойством, как показалось гасконцу, выглядывавшую из-за занавесок. Он догадался, что карета ожидает тех двух мужчин. Шико обошел ее и, прикрытый двойной тенью — от кареты и от дома, нырнул под широкую каменную скамью, служившую прилавком для торговцев зеленью, которые в те времена дважды в неделю продавали свой товар на улице Феронри.

Не успел Шико забиться под скамью, как те двое, по-прежнему настороженно оглядываясь, оказались рядом с лошадьми.

Один из них принялся расталкивать возницу и, так как тот продолжал спать сном праведника, отпустил в его адрес весьма выразительное гасконское проклятие. Между тем его спутник, еще более нетерпеливый, кольнул кучера в зад острием своего кинжала.

— Эге, — сказал Шико, — значит, я не ошибся: это мои земляки. Нет ничего удивительного, что они так славно отлупили Горанфло: ведь он бранил гасконцев.

Молодая женщина, убедившись, что перед ней те, кого она ждала, поспешно высунулась из-за занавесок тяжелого экипажа. Тут Шико смог разглядеть ее получше. Лет ей можно было дать около двадцати или двадцати двух. Она была очень хороша собой и чрезвычайно бледна, и, будь то днем, по легкой испарине, увлажнявшей на висках ее золотистые волосы, по обведенным синевой глазам, по матовой бледности рук, по томности ее позы нетрудно было бы заметить, что она находится во власти недомогания, истинную природу которого очень скоро выдали бы ее частые обмороки и округлившийся стан.

Но Шико из всего этого увидел только, что она молода, бледна и светловолоса.

Мужчины подошли к карете и, естественно, оказались между нею и скамьей, под которой в три погибели скорчился Шико.

Тот, что был ростом повыше, взял в свои ладони белоснежную ручку, протянутую ему дамой, поставил одну ногу на ступеньку кареты, положил локти на край дверцы и спросил:

— Ну как, моя милочка, сердечко мое, прелесть моя, как мы себя чувствуем?

Дама в ответ с печальной улыбкой покачала головой и показала ему флакон с солями.

— Опять обмороки, святая пятница! Как бы я сердился на вас, моя любимая, за то, что вы так расхворались, если бы сам не был виновником вашей приятной болезни.

— И какого дьявола притащили вы госпожу в Париж? — довольно грубо спросил второй незнакомец. — Что за проклятие, клянусь честью! Вечно к вашему камзолу какая-нибудь юбка пристегнута.

— Э, дорогой Агриппа, — сказал тот, что заговорил первым и казался мужем или возлюбленным дамы, — ведь так тяжело разлучаться с теми, кого любишь.