Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма - Фредрик Джеймисон

каждого, кто был готов им заняться, но за определенную цену, каковой стало предварительное разрушение модернистских формальных ценностей (сегодня считающихся «элитистскими») вместе с рядом ключевых категорий, с ними связанных, таких как произведение или субъект. «Текст» — это то, что приносит облегчение после «произведения», однако не стоит пытаться перехитрить его и использовать для того, чтобы в итоге все-таки сотворить произведение под прикрытием текстуальности. Игровой характер формы, алеаторное производство новых форм или радостная каннибализация старых — все это не позволит вам погрузиться в настолько расслабленное и восприимчивое состояние, чтобы благодаря какой-то счастливой случайности могла родиться «великая» или «значимая» форма. (В любом случае вполне возможно, что цену за эту новую текстуальную свободу платит язык и языковые искусства, которые отступают перед демократией визуального и звукового). Статус искусства (а также культуры) должен был необратимо измениться, чтобы закрепить эти новые формы производства; и назад его просто так уже не вернешь.

IV. Группы и репрезентации

Все это по большей части и есть сырье для производства популистской риторики постмодернизма, то есть здесь мы подходим к границе между эстетическим анализом и идеологией. Как и в случае со многими другими видами популизма, данный является средоточием множества зловредных заблуждений, затемняющих наш предмет, и причина именно в том, что его двусмысленности реальны и объективны (как заметил однажды Морт Саль о выборах Никсона и Кеннеди, «по моему взвешенному мнению, ни один победить не может»). Ведь все сказанное в предыдущих разделах указывает на то, что культурный и художественный аспект постмодернизма является популярным (если не популистским) и что он приводит к уничтожению многих барьеров, мешающих культурному потреблению, вроде бы подразумевавшихся в модернизме. В этом впечатлении ошибочной является, конечно, иллюзия симметрии, поскольку модернизм, пока сам он был жив, не существовал в качестве гегемонии или какой-то культурной доминанты; он предложил альтернативную, оппозиционную, утопическую культуру, чье классовое основание было проблемным, а «революции» потерпели неудачу. Можно сказать и так: когда модернизм (как и современные версии социализма) пришел наконец к власти, он успел пережить самого себя, и то, что получилось из этой посмертной победы как раз и было названо постмодернизмом.

Однако заявления о популярности и отсылки к народу являются, как известно, весьма ненадежными, поскольку всегда найдутся люди, которые готовы отклонить подобную характеристику и опровергнуть любую причастность к рассматриваемому явлению. Так, микрогруппы и «меньшинства», женщины, а также внутренний третий мир и некоторые сегменты внешнего третьего мира — все они нередко отвергают само понятие постмодернизма как универсализирующую легенду для прикрытия того, что по существу является намного более узкой классово-культурной операцией, служащей в развитых странах белым элитам, в которых преобладают мужчины. Это, конечно, тоже верно, и позже мы рассмотрим классовое основание и содержание постмодернизма. Но не менее верно и то, что «микрополитика», соответствующая возникновению всего этого спектра бесклассовых политических практик малых групп, сама является глубоко постмодернистским феноменом, иначе сам термин «постмодернизм» вообще не имеет смысла. В этом плане базовое описание «рабочей идеологии» новой политики, как оно изложено в фундаментальной работе Шанталь Муфф и Эрнесто Лаклау «Гегемония и социалистическая стратегия», является откровенно постмодернистским и должно изучаться в более широком контексте, предложенном нами для этого термина. Правда то, что Лаклау и Муфф обращают меньше внимания на тенденцию к дифференциации и сепаратизму, бесконечному раздроблению и «номинализму» в политике малых групп (ее, видимо, уже нельзя называть «сектантством», но должен существовать некоторый групповой аналог различных видов экзистенциализма, данных на уровне личного опыта), поскольку они видят в страсти к «равенству», из которой рождаются малые группы, механизм, который сплотит их — за счет «цепочки эквивалентов», то есть экспансивной силы уравнений тождества — в союзы и единые грамшианские гегемонические блоки. То есть от Маркса у них остается его диагноз исторической оригинальности его собственного времени, момента, когда учение об общественном равенстве стало необратимым социальным фактом; однако вычеркивание Марксового каузального описания (говорящего о том, что это социально-идеологическое развитие само является следствием всеобщего распространения наемного труда)[272] означает, что этот взгляд на историю готов превратиться в несколько более мифическое представление о радикальном «разрыве» модерна и радикальном различии между западными и докапиталистическими или же горячими и холодными обществами.

Появление «новых социальных движений» — необычайный исторический феномен, мистифицированный объяснением, которое столь многие постмодернистские идеологи сочли возможным предложить — будто бы новые малые группы формируются в пустоте, возникшей после исчезновения общественных классов, то есть на обломках политических движений, организованных на классовой основе. Я никогда не мог понять, как вообще классы могут исчезнуть, если не считать специфического и исключительного сценария социализма; однако глобальная перестройка производства и внедрение совершенно новых технологий — которые лишили работы рабочих на старых фабриках, перевели новые отрасли промышленности в совершенно неожиданные части света и позволили нанимать рабочую силу, отличающуюся от традиционной множеством черт, начиная с гендера и заканчивая профессиональной подготовкой и национальностью, — объясняют, почему так много людей пришли к этому выводу, по крайней мере на какое-то время. Следовательно, новые социальные движения и недавно организовавшийся глобальный пролетариат возникают равным образом из поразительного расширения капитализма на третьей («мультинациональной») стадии; и эти движения, и этот пролетариат являются в этом смысле «постмодернистскими», по крайней мере в категориях представленного здесь описания постмодернизма. В то же время становится немного понятнее, почему альтернативный взгляд, согласно которому малые группы на самом деле являются субститутом исчезающего рабочего класса, позволяет новой микрополитике заняться довольно непристойным превознесением современного капиталистического плюрализма и демократии: система чествует себя за производство все большего количества структурно незанятых субъектов. На самом деле объяснения здесь требует не идеологическая эксплуатация, а, скорее, способность постмодернистского общества удерживать в одно и то же время два радикально несовместимых и противоречащих друг другу представления: тенденцию к обнищанию американского общества (проходящую под рубрикой «наркотиков») и самовлюбленную риторику плюрализма (обычно запускаемую при соприкосновении с социалистическими обществами). Любая адекватная теория постмодерна должна зафиксировать этот исторический прогресс в шизофреническом коллективном сознании, и далее я предложу этому объяснение.

Таким образом, плюрализм является идеологией групп, комплексом фантазматических репрезентаций, на котором сходятся три фундаментальных псевдопонятия — демократия, медиа и рынок. Нельзя, однако, построить адекватную модель этой идеологии и проанализировать ее, если не понять, что условиями ее возможности являются реальные социальные изменения (в которых более важную роль сегодня играют «группы»), и если не выделить каким-то образом и не специфицировать историческую конкретность самого идеологического понятия группы (существенно отличающегося, в частности, от понятия группы во времена Фрейда или Лебона, не