Навола - Паоло Бачигалупи

Это муха жужжит в окне верхнего света? Это пылинка падает с печати калларино? Это слизь блестит на пальце Сивиццы? Это ворон хлопает крыльями за окном? Это нити ковра трещат, как пожар, под ногами Мерио? Все было светом, шумом и запахами, и я пожирал их все. Я упивался журчанием голосов, слизывал пульсацию цвета. Я следил за запахами, которые лениво струились в солнечных лучах, подобно пылинкам. Я уловил крупицы розы и пота, облачка стареющих книг...

Мой отец раскидывал сети влияния и плел сети интриг — но он был всего лишь человеком, выпавшим из плетения Вирги. Дракон оставался частью того древнего узора, по-прежнему был полностью вплетен в искусное творение Вирги, совсем как описывал Соппрос. Человек выпал оттуда, он сидел, рыдая, в грязи, однако в тот момент я вновь стал частицей узора.

Я испытывал экстаз.

Я вдыхал запах хлеба, который пекли на кухне. Подслушивал разговоры слуг калларино. Я мог различить шорох белья, когда дети калларино тайком выбирались из постелей, и ворчание его дряхлой матери, жаловавшейся на суставы. Я мог услышать стражников, беседовавших у ворот, и с первых же слов понять, что один ненавидит другого и замышляет какую-то подлость, о которой другой не догадывается. Это похоть, понял я. Стражник вожделеет жену своего напарника. Их голоса поведали мне об этом, раскрыли истину, словно прокричали ее.

Я понял, что существуют человеческие узоры.

Это знал не я, это знал дракон. Дракон видел, как поднимались и рушились империи. Слышал тысячи разговоров: через его владения проходили караваны и армии. Видел тысячи предательств и тысячи преданностей.

Это были не мистические знания, это было знание схем. Простых гуманитас, за которыми наблюдали в течение милленати. Мудрость. Это была мудрость, какую никогда не смогли бы обрести короли-философы древнего Эбеццу, потому что их жизнь была коротка, а дракус видел все человечество на протяжении всей его истории. Видел наши мелкие драмы и комедии слишком часто, чтобы чему-то удивляться. Он узнавал намерения человека еще прежде, чем тот сам их понимал.

И теперь, когда мы были связаны, я тоже все это узнал.

Я видел калларино, сидевшего с архиномо Наволы. Видел, как он едва заметно отстранился от Гарагаццо. Как внимательно слушал слова Серены Ромиццини, чья семья обрела влияние с падением моей семьи. Я смотрел, как он желает ее, но боится выдать интерес. Смотрел на его пренебрежение и уважение. Смотреть было больно, потому что это заставило меня осознать кое-что еще.

Я всегда считал свое мнение ошибочным. Я так долго жил среди людей, которые полагали себя экспертами в чтении чужих сердец и мотивов, что сомневался в собственных инстинктах. Я помнил тот день, много лет назад, когда калларино пришел к моему отцу и я восхищенно наблюдал, как отец направляет этого человека, которого называл Борсини, как играет с ним, как использует его в целях Наволы. Но я сразу почувствовал кипящую ярость и ненависть. Я разглядел истинную опасность калларино.

А мой отец не разглядел.

Каззетта не разглядел.

Мерио не разглядел.

Всю жизнь я сомневался в собственном уме, считал его недостаточно острым и живым в сравнении с умом окружавших меня уважаемых людей. И все же я не ошибся в своей оценке. Отец заставил имя ди Регулаи греметь даже за морями, потому что понимал окружавшие его опасности, риски, возможности... Однако он не видел всего.

Теперь я лежал в своей грязной камере и высматривал возможность. Я наблюдал, как бахвалится калларино перед теми, кто слаб. Наблюдал, как он бушует, неистовствует и повелевает. Как злорадствует над моими грядущими пытками — предвкушает, как с помощью задуманного действа вытащить на свет последних союзников ди Регулаи.

— Поставим их всех в первый ряд, — говорил он Гарагаццо, — и поглядим на их физиономии, когда они возьмут нож.

Ай. Я мог на них напасть. Дракон хотел этого. Благодаря его силе я знал, что мы можем заманить калларино к себе в камеру и уничтожить его. Можем сожрать его душу — и разве не это я обещал дракону? Добычу? Кровь? Смерть? Месть? Крики боли? Души, вытекающие из тел, чтобы быть поглощенными?

Я боролся с драконом, потому что в его натуре было набрасываться на тех, кто слабее, а не замышлять, строить планы и манипулировать. Ай. Мы боролись, дракон звал калларино, а я приглушал его зов.

Добыча! Добыча! Добыча!

Калларино уставился в наш водоворот цветов, завороженный. Потянулся к нам. Изо всех сил я затолкал дракона на дно и прижал, а он хлестал меня хвостом и щелкал зубами. Но когда калларино коснулся нашей поверхности, мы замерли. Он убрал ладонь, целый и невредимый.

Ай. Что за усилие! Отказаться от легкой крови!

Я чувствовал себя оскверненным, потому что пошел против нашей природы. Мы могли высосать душу калларино и уничтожить разум. Но он был всего лишь одним из моих врагов, а я сидел в темнице. Смерть калларино не освободит меня. Его падение не станет моим спасением. И потому я заставил дракона ждать.

Мы искали возможность, высматривали в моем прошлом человека, которого я смогу достать и использовать в своих целях. Но никто не появлялся, а день, когда начнутся пытки, быстро приближался. Я задумался о Мерио. О моем наставнике и предателе, о единственном из всех заговорщиков, кто еще мог питать ко мне сочувствие.

Дважды в библиотеке, когда Мерио обсуждал доверительные счета калларино и его семьи, я хотел дотронуться до него — и дважды не решался. Хотя в моем распоряжении была вся драконья мудрость, Мерио оставался загадкой. Я отступал, оставляя его на крайний случай.

И внезапно мое терпение было вознаграждено. Я нашел не старого наволанского друга, а новую мерайскую знакомую.

Аллессану.

Девушку, которая дважды сидела рядом со мной за столом. Теперь она стояла перед калларино, и я смотрел, как его голодный взгляд блуждает по ее телу. Я чувствовал запах его похоти. Девушка пришла к нему с просьбой. Вручившая мне неверный дар моей собственной гордости, она теперь молила калларино о помощи. Ее семья в Мераи разорилась. Отец неудачно вложил деньги в торговый караван, и тот отправился в Дераваш, но предприятие кончилось тем, что больных животных забили на границах Мераи. Тогда он сыграл на деньги в карталедже — и потерял еще больше. После чего покончил с собой. Мать и младшая сестра Аллессаны лишились дома и остались без защиты.

Это была старая драма; оба актера знали свои роли.

Я смотрел, как калларино отослал стражу и как раздел дрожащую Аллессану. Жадными пальцами расстегнул корсаж и сорвал с ее плеч. Затрещали швы, обнажая ее груди перед его старыми алчными глазами. Ничто из происходящего не удивляло меня. Я знал, что он за человек.

Он заставил ее опуститься на колени и развязать его бриджи. А я смотрел.

Смотрел с сочувствием человека, побывавшего в руках калларино, и с равнодушием дракона. Калларино не сделал с ней ничего нового. Заставив ее взять в рот свое мужское достоинство, он повел себя так, как всегда вели себя могущественные мужчины.

В конце концов он оставил ее лежать на полу, испачканную его семенем, в ворохе синих шелков. Его последние слова были пренебрежительными:

— Ты годишься. Я хочу, чтобы сегодня вечером ты ублажила одного священника. Повинуйся его вкусам. И хорошенько слушай, что он скажет, когда закончит. Я хочу знать, что он обо мне думает. Тогда я позабочусь о твоей семье.

И он ушел.

Я смотрел, как Аллессана оцепенело поднимает разорванное платье и накидывает себе на плечи. Следил за ее неверными движениями, когда она пыталась починить одежду. Она больше не сверкала, как в первый раз, когда я встретил ее в Мераи. Она превратилась в тень красавицы, которая всего лишь месяц назад была добра ко мне за столом калларино. Я говорил ей, что все мы — лишь карты в огромной игре в