Мемуары Дьявола - Фредерик Сулье

Наконец пришла зима, а о празднествах и балах разговоров вокруг меня шло еще меньше, чем в моем пансионе. Я пыталась найти объяснение такой уединенности; мой юный возраст, все мои мысли и надежды чрезвычайно отдаляли меня от тех, с кем приходилось общаться в то время. Мало-помалу я все больше впадала в глубокую тоску, чего не замечал или не хотел замечать батюшка.

Однажды вечером, во время более многочисленного, чем обычно, собрания, я тихо сидела в уголке гостиной и, уперевшись в подбородок, с грустью предавалась воспоминаниям о веселых вечеринках в пансионе и девичьих откровениях о прекрасном будущем, которое, без всякого сомнения, нас ожидало. Меня, однако, нельзя было причислить к романтическим натурам. Я вовсе не рассчитывала на всеобщее поклонение и сказочные богатства. Человек любящий и понимающий, с которым я буду жить в добром согласии и достатке, — таков был предел моих мечтаний. Не столь уж из ряда вон выходящие грезы, если, конечно, не принимать во внимание, что в нашем мире питать надежды на спокойную, честную и счастливую жизнь — уже сумасбродство.

Как бы то ни было, я сожалела об утраченных иллюзиях, мне, пригожей девушке, было девятнадцать, и я чувствовала: в моей душе есть все, что делает женщину обворожительной, а может быть, и любимой. Мои мысли, видимо, унесли меня слишком далеко, так как вдруг за спиной раздался голос, мигом вернувший меня на землю: «Кто много вздыхает, не получит, чего желает». Эта простая поговорка не показалась бы мне непристойной, если бы не тон, которым ее произнес отвратного вида толстяк с радостным розовощеким лицом; носил он крохотных размеров галстук поверх плохо прикрывающей его безобразные телеса рубашки с высоким стоячим воротником, просторную пикейную жилетку, расцвеченную всеми мыслимыми цветами, бессменный, казалось, и излишне светлый каштановый сюртук вкупе с черными панталонами, белые хлопчатобумажные чулки и туфли с огромными бантами{315}.

Я недоумевала, почему господин де Воклуа, мой отец, неизменно приглашал к себе этого человека, хотя и не более болтливого, чем остальные, но куда более противного. Он полагал, что его богатый разносторонний опыт позволяет ему видеть во всем, что происходит, самую суть, которую с циничной ненавистью ко всему доброму находил нужным выставить на всеобщее обозрение, чем крайне оскорблял мои нежные и светлые чувства. Если бы кто-то другой обнаружил мою грусть, то я конечно же просто извинилась бы, объяснив ее недомоганием, но этот мордастый остряк задел меня за живое{316}, и я сухо ответила:

— Мне нечего вздыхать, сударь, и нечего желать.

— Гм, гм, — растянув рот до ушей, произнес толстяк, после чего бесцеремонно уселся рядом со мной и шумно высморкался в грубой выделки голубой платок, — незамужним девицам всегда есть, чего желать.

— Ох, сударь, с чего вы взяли, что я хочу замуж?

Он пристально посмотрел на меня и с редкой наглостью засмеялся мне прямо в лицо:

— Как с чего? Да я это дело за версту чую!

— Вы необыкновенно проницательны, сударь, — крайне неприязненным тоном ответила я — уж очень раздражал меня этот мужлан.

— Вы даже не представляете, насколько я проницателен, — продолжал он, ничуть не принимая во внимание, что я повернулась к нему спиной, — ибо уже исполнил ваше тайное желание — нашел вам мужа.

— Что-что? Мужа? — вскричала я, тут же оборачиваясь к нему.

— Ай-ай-ай! — завел он очи к небу. — Отчего это вы сразу ушки навострили?

— Сударь, — сказала я, оскорбленная таким толкованием моего удивления, — позвольте мне прервать беседу, которую мой батюшка счел бы не совсем подобающей…

— О-о, тысячу извинений, барышня, тысячу извинений. Но именно потому, что я действую с благословения вашего батюшки, я и позволил себе подобный разговор.

В крайнем изумлении я оглянулась вокруг, пытаясь найти глазами господина де Воклуа; он наблюдал за мной из дальнего конца гостиной и легким кивком подтвердил, что разговор с господином Кареном происходит с его соизволения.

Раз уж я упомянула его имя, то вы должны понять, кем был этот человек. Он продолжал:

— Как видите, я не столь ужасен, как можно судить по бантам на моих туфлях; и раз слово «муж» уже вылетело, то я не стану долго воду в ступе толочь. Речь идет о моем сыне.

— Вашем сыне? — произнесла я огорошенно, смерив его взглядом с головы до ног, словно пытаясь вообразить, каков же отпрыск у подобной личности.

Ни одно движение, ни одна мысль не ускользали от внимания моего собеседника, с желчью в голосе пошутившего в ответ:

— О, не бойтесь, не бойтесь. Он неплохо смотрится, господин де Карен-младший. Форменный щеголь, скажу я вам, который полирует ногти, умывается виндзорским мылом и укладывает волосы античным маслом{317}. Как всякий уважающий себя мужчина, он говорит оттопырив губы и нигде не появляется без лорнета. Не так давно я прикупил ему титул барона, а если вам захочется стать маркизой, то ради Бога — сделаю его маркизом.

У меня не было никаких сил, чтобы ответить что-либо на столь непристойное предложение; от унижения и обиды я только отворачивалась, пытаясь скрыть слезы. Заметив это, господин Карен резко поднялся:

— Ну вот, барышня, вы предупреждены; у вас есть ночь, чтобы как следует пораскинуть мозгами, а завтра я представлю вам своего балбеса, и к вечеру все должно быть решено; нужно поскорее обтяпать это дельце, а то ведь я — человек занятой.

Он удалился, оставив меня в полном остолбенении от подобной манеры действовать и в крайней тревоге от брачного предложения, словно надо мной нависло какое-то неотвратимое несчастье. Я хотела поговорить с батюшкой, но он избегал меня с тщательностью, которая дала мне понять, что он не желает каких-либо объяснений. Все же надеясь вынудить отца выслушать меня, я против обыкновения оставалась в гостиной, пока почти все гости, за исключением нескольких самых рьяных картежников, не разошлись. Но отец также уселся за игорный стол, лишь бросив мне на ходу:

— Завтра спозаранку будьте наготове: вас ожидает великое событие и большая честь — представление ко двору Его Величества.

Эта новость удивила меня еще больше, чем первая, в то же время успокоив. Сопоставляя два события — возможное замужество и прием у короля, не знаю, какая глубинная вера в хорошее и доброе подсказывала мне, что под столь высоким покровительством со мной не случится ничего страшного.

Господин Карен, советуя хорошенько поразмыслить ночью над его предложением, был прав; я проплакала до утра, так и не сомкнув глаз, — настолько все случившееся отличалось от моих былых грез о супружестве. Слово, которое юные девушки никогда не произносят вслух, но беспрестанно повторяют в глубине души, слово «любовь» не имело тогда для меня еще никакого смысла, но если бы вы знали, Эдуард, сколько раз и мои подружки, и я заканчивали свои прекрасные и светлые планы на жизнь фразой: «О-о! Я выйду замуж только по любви!», то вы бы поняли мои страхи — ведь я внезапно оказалась перед угрозой быть отданной совершенно незнакомому человеку, вы бы почувствовали ту боль, которую оставляют после себя исчезнувшие надежды.

Никогда ранее я и думать не смела, что когда-нибудь мне придется воспротивиться воле отца, и, спрашивая себя, возможно ли это, я чувствовала непреодолимую слабость. Я много слышала о девушках, оказавших решительное сопротивление семейным планам, но для меня все это было как бы из романических повестей, не имеющих ничего общего с нашей жизнью. Иногда в пансионе среди неопытных юных сердец проскальзывал рассказ о какой-нибудь девушке, которая предпочла смерть отвратительному для нее замужеству, и мы глубоко сожалели о несчастной и восхищались ее отвагой. Но если мне и приходила в голову такая мысль, то не могу сказать, что я ее отбрасывала или она внушала мне страх; нет, просто я ощущала, что не способна пойти на такое. Я уподоблялась нищему, который, сколько бы ему ни говорили о роскошествах знатных господ, отворачивается к своему политому по́том и слезами куску хлеба, не желая, не думая о чем-то большем — настолько он далек от милостей судьбы. Душе моей слишком уж недоставало смелости{318}, и смерть казалась мне невероятной удачей. Я не видела ничего, что вырвало бы меня из-под нависшей угрозы, и мечтала только броситься в ноги королю с просьбой о защите. Но все это было из области фантазий, так как я, в конце концов, даже не знала, как толком объяснить ему, от какого такого несчастья прошу меня избавить. К тому же где мне было найти сил на подобный поступок — упасть на колени перед королем, рассказать ему о своих бедах, свершить насилие над собственной натурой, не способной даже, как я понимала, пойти против воли отца, который всегда желал мне только добра?

Если я и рассказываю вам все, Эдуард, то только затем, чтобы показать, что я всего-навсего слабая женщина, которая мало что может и против других, и ради самой себя.