Некрасов. 2-е изд - Николай Николаевич Скатов

«Подросток», — дело выдающееся. Да ведь, со своей стороны, Достоевский и дал Некрасову роман с некрасовскими мотивами: заветная идея «миллиона» у подростка, отчетливые черты Власа у Макара Долгорукого.

Но все это у Некрасова не просто возвращение как бы к прошлым временам, тем более не результат ностальгии и не дань сентиментальности. Все это — и многое другое — есть прямое следствие и нового поэтического взгляда на мир, сложившегося как раз к поре возобновления «Современника» в виде «Отечественных записок».

* * *

Именно с конца 60-х годов в стихах Некрасова или просто отвергаются, или художественно опровергаются многие начала и принципы всей предшествовавшей его поэзии. Вернее, они не отменяются, но входят в иную систему отношений и ценностей.

Сам Некрасов явно осознавал это совершенно новое состояние. «Если на Вас нападает иногда хандра, — посылает он из Петербурга утешение Алексею Михайловичу Жемчужникову в Висбаден, — …то утешайтесь мыслию, что здесь было бы то же — вероятно, в большей степени, с примесью, конечно, злости по поводу тех неотразимых общественных обид, под игом которых нам, то есть нашему поколению, вероятно, суждено и в могилу сойти. Более тридцати лет я все ждал чего-то хорошего, а с некоторых пор уже ничего не жду, оттого и руки совсем опустились и писать не хочется. А когда не пишешь, то не знаешь, зачем и живешь». Характерны стихи с названием «Уныние»:

Недуг не нов (но сила вся в размере),

Его зовут уныньем, в старину

Я храбро с ним выдерживал войну

Иль хоть смягчал трудом, по крайней мере,

А ныне с ним не оберусь хлопот,

Быть может, есть причина в атмосфере,

А может быть, мне знать себя дает,

Друзья мои, пятидесятый год.

Конечно, «пятидесятый год» (то есть уже три года на шестидесятый — стихотворение 1874 года) по счету того времени — прямая старость. Но как раз в личной-то жизни — мы увидим — многое благополучно образовалось. Причина в другом — «причина в атмосфере».

В этом смысле сравнительно небольшое стихотворение «Утро» прямо бьющей в глаза наглядностью демонстрирует новые качества некрасовской поэзии.

Стихотворение у Некрасова вообще одно из самых мрачных. Конечно, мрачных стихотворений у поэта «печали и гнева» всегда хватало: итак, «недуг не нов (но сила вся в размере)». Дело, однако, оказалось совсем не только в размере.

Ты грустна, ты страдаешь душою:

Верю — здесь не страдать мудрено.

С окружающей нас нищетою

Здесь природа сама заодно.

Бесконечно унылы и жалки

Эти пастбища, нивы, луга,

Эти мокрые, сонные галки,

Что сидят на вершине стога,

Эта кляча с крестьянином пьяным,

Через силу бегущая вскачь

В даль, сокрытую синим туманом,

Это мутное небо… Хоть плачь!

Но не краше и город богатый:

Те же тучи по небу бегут,

Жутко нервам — железной лопатой

Там теперь мостовую скребут…

Это Некрасов, но это и, так сказать, анти-Некрасов. Дело в том, что Некрасов от сороковых до середины шестидесятых годов обычно воспринимает зло как зло предельно конкретное, отчетливо индивидуальное в носителе зла и в его жертве, будь то безобразная сцена избиения лошади или надругательство над крепостным человеком.

С конца 60-х годов зло обобщается, масштаб его укрупняется. В том же «Утре» есть картина «страшного мира», в котором все заодно: и нищая деревня, и город «не краше», и люди, и природа (погода, наводнение, пожар). И главное: у Некрасова (!) все чаще начинают пропадать конкретные проявления зла и страдания (!), индивидуальные, личные носители того и другого, к которым он всегда был так внимателен и восприимчив.

Почти к каждой строке некрасовского «Утра» сыщется в его более ранних произведениях соответствие — сюжет.

Можно вспомнить стихотворение 1848 года:

Вчерашний день, часу в шестом

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди,

Лишь бич свистал, играя…

И Музе я сказал: «Гляди!

Сестра твоя родная!»

В «Утре» 1873 года:

Начинается всюду работа,

Возвестили пожар с каланчи,

На позорную площадь кого-то

Провезли — там уж ждут палачи.

То, что было развернутой картиной, вызывавшей активное сочувствие, стало простой информацией, и человек исчез за этим «кого-то»…

Так, в «унынье» и зле сама сила размера начинает говорить о точности нового и страшного закона:

Проститутка домой на рассвете

Поспешает, покинув постель,

Офицеры в наемной карете

Скачут за город, будет дуэль.

Сколько поведал нам поэт об этих несчастных проститутках («Убогая и нарядная», «Еду ли ночью…», «Когда из мрака заблужденья…»), и всегда это была драма личная. Здесь же лишь упоминание проститутки, не задерживающее нашего внимания ни одним частным штрихом, обозначение всех проституток вообще, как обозначены и все вообще торгаши:

Торгаши просыпаются дружно

И спешат за прилавки засесть.

И здесь нет привычного обличения торгашей, только свидетельство — едва ли не жалость:

Целый день им обмеривать нужно,

Чтобы вечером сытно поесть.

Чу! Из крепости грянули пушки!

Наводненье столице грозит…

Кто-то умер: на красной подушке

Первой степени «Анна» лежит.

И «Анна» здесь не средство возвеличения (вспомним в «Секрете»: «Имею и «Анну» с короною», — самодовольно хвалился герой) и не предмет обличения (первая-то степень и делает ее особенно жалкой).

Дворник вора колотит — попался!

Гонят стадо гусей на убой.

Где-то в верхнем этаже раздался

Выстрел — кто-то покончил с собой…

Еще в первом стихотворении «Вор» из некрасовского цикла 1850 года «На улице» тоже была изображена сцена поимки вора торгашом:

Спеша на званый пир по улице прегрязной,

Вчера был поражен я сценой безобразной:

Торгаш, у коего украден был калач,

Вздрогнув и побледнев, вдруг поднял вой и плач.

И, бросясь от лотка, кричал: «Держите вора!»

И вор был окружен и остановлен скоро.

Закушенный калач дрожал в его руке;

Он был без сапогов, в дырявом