Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена - Эмиль Золя

— Маркиз де Курнев! — докладывает пристав.

Монсеньер встает и бросается навстречу входящему:

— Ну, что? — спрашивает он с тревожным видом.

— Ну, я прямо из Парижа, — отвечает маркиз. — Я видел министра, но не хотел говорить прямо о нашем деле… Вы понимаете, что если мы возьмем верх, то префекту придется подавать в отставку, и это очень усложняет дело.

— Но на чем же мы остановились?

— Я не мог добиться окончательного ответа и поручил своей невестке действовать. Она обещала написать вам, когда все будет улажено.

У монсеньера вырывается жест нетерпения. Ему следовало самому съездить в Париж и поднять всех на ноги, чтобы добиться закрытия светской школы в Вернейле. Ведь, наконец, в этой школе бог знает что делается.

— Слушайте, — говорит он маркизу, — прочитайте эти письма… Детям дают читать книги, в которых религия осмеивается… Меня извещают, что у преподавателя есть сестра, которая жила с одним мужчиной, прежде чем выйти за него замуж… Меня уверяют, что на последних муниципальных выборах этот преподаватель был членом демагогического комитета… Разве этого всего не достаточно?

Затем накидывается на префекта. История со школой прекрасный предлог, чтобы избавить департамент от чиновника, лишенного всякой религии. Война между префектурой и епископством не может кончиться иначе, а монсеньер ни на одну минуту не может допустить, чтобы победила префектура. Он только что получил письмо от многих значительных лиц в городе, глубоко набожных прихожан, которые действуют заодно с ним. Он читал эти письма маркизу, Г-жа де Сент-Люс, брат у которой депутатом, намекает в письме, что брат сообщает ей отличные новости. Бодуэн, нотариус, человек очень влиятельный в обществе, утверждает, что все высшее общество на стороне монсеньера. Г-жа де Морталь приводит следующие слова префекта: «Клерикализм — язва, подтачивающая департамент», — неосторожные слова, которыми можно воспользоваться в высших сферах. Наконец, префект, кажется, накануне падения, и стоит только дать ему последний толчок, — а монсеньер поднял уже на ноги весь свой персонал. Слава богу, монсеньер всемогущ. Вот уже третьего префекта сваливает он в течение двух лет.

В эту минуту пристав приходит сказать епископу, что аббат из Вильверта, древний старик, пешком пришел из своего места, чтобы подать ему просьбу.

— Я не могу принять его, пусть подождет! — кричит прелат.

Но дверь осталась открытой, и аббат вошел. То убогий деревенский кюре, в поношенной сутане, в толстых, запыленных башмаках. Он смиренно подходит к епископу и говорит дрожащим голосом:

— Ваше преосвященство, я бы не посмел вас беспокоить, если бы дело касалось только меня. Но тут дело божие, ваше преосвященство… Наша церковь в Вильверте так стара, что последние бури пробили ее крышу. Стекла в окнах все перебиты, двери не запираются, так что дождь проходит теперь в дом божий, прихожане промокают до костей, и намедни пришлось раскрыть дождевой зонтик над престолом в то время, как я служил обедню, чтобы святые дары не подмокли… Жалость глядеть на это, ваше преосвященство.

— Ну, что ж такое, устраивайтесь как знаете, — отвечает прелат, которому надоедает длинное объяснение старика. — Что мне тут делать?

— Скажите одно слово, ваше преосвященство, и нашу церковь поправят. Вы всемогущи.

— Вовсе нет, вы ошибаетесь; тут одних формальностей не оберешься… Подайте прошение: комиссия осмотрит повреждения и дело пойдет своим порядком.

Он встал и направился к двери, чтобы выпроводить старика аббата. Но у того глаза наполнились слезами. Он продолжает настаивать.

— Ваше преосвящество, умоляю вас, не ради себя, но ради господа бога… Не допускайте такого безобразия в доме божием. Это поистине святотатство… Вы все можете; найдите мне пятьсот франков, необходимых для починки… Мои прихожане будут благословлять ваше имя.

Но тут епископ теряет терпение.

— Я не могу ничего для вас сделать, говорю вам! Оставьте меня в покое! Ведь вы видите, что я занят. Напишите мне, я велю рассмотреть ваше прошение.

Старинный драгунский капитан откликается в нем, и он бормочет сквозь зубы:

— Авось, господь бог не растает!

Старик аббат, сраженный, выходит из комнаты, пятясь задом и кланяясь до земли. Он просит прощения, голова его старчески трясется. Гнев монсеньера совсем озадачил его, и он пешком теперь вернется в свою деревушку с убийственной мыслью, что в его церковь всю зиму будет лить дождь.

Тем временем монсеньер разбранил пристава за то, что он впускает к нему всякого встречного-поперечного. Он очень не в духе, — как вдруг ему подают письмо.

— Почерк моей невестки! — восклицает г-н де Курнев, взглядывая на конверт.

Какое торжество! Монсеньер, восхищенный, подходит к окну и перечитывает письмо с лицом, раскрасневшимся от радости. Вышеупомянутая дама извещает его, что она виделась с министром и что светская школа в Вернейле будет закрыта. Она пишет ему, между прочим, что префект подал в отставку. Епископ восторжествовал, религия может гордиться одной лишней победой.

— Раймон, — говорит епископ своему секретарю, — я позавтракаю с маркизом… Зайдите в типографию сказать, что я хочу получить корректуру моей статьи не позже завтрашнего утра. Мы вдвоем засядем за корректуры.

И в то время, как он идет к двери, глаза его случайно останавливаются на большом распятии из слоновой кости. Он чуть не забыл присоединить его к своей победе, — но тотчас же отдал ему воинственно честь и заметил маркизу с веселым видом солдата, верующего в свое знамя:

— Маркиз, мы всегда будем побеждать с помощью этого знамени!

Печатается по переводу, опубликованному в журнале «Вестник Европы», 1877, № 1.

НАСЛЕДНИКИ РАБУРДЕНА

Комедия в трех действиях

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я внимательно перечел все критические статьи о «Наследниках Рабурдена». Я хотел набраться ума-разума. Я готов был избавиться от тех ошибок, на которые мне укажут. Я жаждал полезного урока, советов, продиктованных опытом, разбора моей попытки выступить в драматическом жанре — разбора полного, обоснованного, по существу. Но получил я самую чудовищную взбучку, какую можно вообразить. Никаких доводов, одни лишь палочные удары. Тот укусил меня, этот швырнул мне свое перо под ноги, чтобы я упал, споткнувшись о него, третий, подойдя сзади, ударом кулака раскроил мне череп. Критики школы здравого смысла кричали: «Бей!» — а критики-романтики отвечали: «Режь!» Ах, так! Ты хочешь знать наше мнение, ты ждешь нашего суда над твоим детищем, ожидаешь от нас обоснованной оценки? Так вот тебе! Получай подножку! А вот град оплеух, а вот вдобавок несколько пинков ногою в зад. Превосходно! Теперь меня уже достаточно просветили.

Признаюсь, что поначалу подобный прием взволновал меня. Это было не обсуждение, а скорее избиение. Только что явившегося из провинции новичка-дебютанта, который пожелал пристроить в театр какого-нибудь драматургического урода, наверно, не встретили бы таким улюлюканием. У него обнаружили бы, по крайней мере, хоть каплю таланта, ему оставили бы надежду. Меня же схватили за шиворот, осудили, расстреляли; мне осталось только лечь и умереть на обломках моей пьесы. Наша славная театральная критика, возбуждающая — как всем известно — зависть у других народов, школа, которая поддерживает на столь высоком уровне вкус нашей публики и в роли доброй советчицы уже одарила Францию многими гениальными драматургами, словом — сие литературное учреждение изгнало меня со сцены одним движением непогрешимой учительской указки. Я был обескуражен на целые сутки; опустив голову, сгорая от стыда, я спрашивал себя, отважусь ли еще когда-нибудь выступить перед публикой?

Однако, вопреки моему благоговейному уважению к критике, во мне вскоре пробудилась потребность понять, что произошло. Меня раздавили, стерли в порошок, со мной покончили, меня уничтожили, — это было бесспорно; оказалось, что у меня нет ни стиля, ни мысли и ни малейшего намека на талант, — я первый понял это; но потом мне захотелось чего-нибудь более определенного, захотелось каких-нибудь веских доводов, ясности на будущее. Вознамерилась ли критика закрыть передо мной двери театра навсегда? Боюсь, что так. Я перечитал критические статьи, поразмыслил и признаюсь, что отныне всякая попытка проникнуть на сцену будет с моей стороны лишь свидетельством недостойного упрямства. Для меня не нашлось ни одного смягчающего обстоятельства. Я был лишен даже тех утешений, которые выпадают на долю освистанных водевилистов. Одни только тумаки. Ты нам мешаешь, пошел вон! А главное — не возвращайся. Есть на свете пряные стихоплеты, фабриканты пьес по пятаку за штуку, есть сомнительные авторы, словно рожденные для того, чтобы писать для театра. Но только не я. Когда я пытаюсь сочинять пьесы, то совершаю столь чудовищный поступок, что впору тащить меня в ближайший полицейский участок. Если все написанное о «Наследниках Рабурдена» имеет какой-нибудь смысл, то смысл здесь только один: бесповоротный отказ и угроза встретить меня дубинкой, если когда-либо я отважусь на новую попытку.