Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

рот рукой, чтобы Митяй не услыхал икоты и опять не укорил бы во грехе, именуемом чревоугодием, а в просторечии — обжорством. Укорять поп был великий мастер, и писцу эти укоры давно поперек глотки стояли.

— Ну, написал «бысть мир и покой новгородцам»? — спросил Митяй, наклонясь над писцом, но тут глаза попа округлились.

— Ты что же это пишешь, ослище!

За концом летописной записи стояло: «Како не объестися — поставят кисель с молоком».

— Ах, ты, дурень, дурень, — гневно твердил поп, ухватив писца за вихры, — кому, подумаешь, надобно ведать, что ты киселем объелся!

— Прости, отче, — стонал писец, дергаясь головой вслед за рукой Митяя.

— Выскобли.

— Выскоблю, отче, ни словечка на пергаменте не останется.

— Чернило–то [200] доброе, а писал ты жирно.

— Выскоблю, не сомневайтесь.

— Я и не сомневаюсь. Попробуй, выскобли плохо! Я тебя поклоны бить на всю ночь поставлю.

— Помилуй, отче. Все будет ладно. Я с усердием. Может, записать еще, что мастер Лука, окончив кремль, с новгородцами уехал восвояси?

— Почто? Не велика птица мастер Лука.

— Мастер он знатный, и дело сотворил на Москве великое, — писец пугливо глядел на Митяя: будет еще за вихры таскать или нет? — Мне записать не в труд.

— Не надо! — оборвал поп. — Подумаешь, какой боярин. Жирно будет, чтоб об мастеришке Лукашке да в летопись писать.

Писец вынул нож, принялся скоблить пергамент, сам думал: «Мудрит поп. Где это на Руси видано, чтоб кремль каменный построили и в летопись имя строителя не внесли? Мудрит. Ниже, чем о боярине, и писать не хочет, а что бояре без народа?» Однако, опасаясь новый трепки, писец свои мысли вслух не высказывал. Продолжал скоблить. Митяй стоял над ним. Украдкой поглядывая на попа, писец думал: «Осподи! Неужто он епитимью [201] наложит, поклоны бить заставит?» — И, чтоб задобрить попа, спросил:

— Может, про Фому записать, что с тайной вестью прискакал он от Твери ко князю Дмитрию Ивановичу, что князь после того весьма скорбел, а что надумал делать, то неведомо, и что за весть такая, неведомо тож.

— Дурак ты тож! — прикрикнул Митяй. — Неведомо, неведомо! Коли так, и писать не о чем. Учить меня вздумал. Много ты знаешь! Кому неведомо, а кому и ведомо.

Писец с готовностью поддакнул:

— Само собой, ближним людям тайна известна. Скажем, князю Володимиру Ондреевичу, владыке митрополиту…

— Помолчи! — топнул ногой Митяй. Упоминание о митрополите вконец рассердило попа. — Не только митрополичьих, а и моих советов спрашивает Дмитрий Иванович. Не веришь? О лиходее слышал, что Фомку подговаривал князя убить? Так того лиходея Фома на Тверских стенах повстречал и опознал. Лиходей–то оказался роду немалого — Ванька Вельяминов.

— Сын тысяцкого! — ахнул писец.

Только тут спохватился поп Митяй, что сболтнул лишнее, попытался нахмуриться, пристрожить:

— Ну, ты, не болтай.

Писец встал, насмешливо взглянул на испуганное, сразу вспотевшее лицо попа.

— Не тревожься, отче, я–то промолчу. Похвальбы ради такой тайны никому не сболтну. — Отложив в сторону невычищенный пергамент, писец пошел вон. Ушел, не поклонясь, не спрашиваясь, зная: теперь поп не вернет, не укорит и поклоны бить не поставит — не посмеет.

10. ГОСТЬ БОЯРИНА ВАСИЛИЯ

От мелкопорубленных еловых веток, устилавших пол бани, тянуло душистым теплом. Боярин Василий Данилыч, багровый, исхлестанный веником, сладко постанывал на верхнем полке. Рядом с ним лежал, сунув веник под голову, мастер Лука. Приехав в Новгород, Лука хотел идти искать земляков–псковичей, но Василий Данилыч сказал ему:

— Обидишь меня, мастер. Вместе из Москвы ехали, так что ж ты нынче моим хлебом–солью гнушаешься?

Пришлось Луке остаться в гостях у боярина.

Василий Данилыч, как вернулся домой, так первым делом приказал затопить баню, что стояла у него в глубине усадьбы, на огороде, заросшая кустами бузины. Сейчас боярин веником выгонял истому московского плена, а Лука — тот просто радовался хорошей бане. Здоров был париться мастер, вот они и тягались с боярином.

— Эй, Ваня, ну–ка еще плесни на каменку! — крикнул Василий Данилыч сыну.

— Что ты, батюшка, и без того дышать нечем.

— Давай, давай! Это вы с Михайлой с полка сбежали, упарились, а нам, старикам, в самый раз. Пар костей не ломит.

— Крепкий старик, — промолвил Михайло Поновляев, поднимаясь с лавки. — Открывай, Ваня, кадушку.

Иван поднял тяжелую, намокшую крышку кадки, потянул носом: от темной, настоенной на травах воды пахло цветущим лугом. Полным ушатом хлестнул Михайло на раскаленные камни. Отскочил в сторону. Белый клуб пара ударился в стену. Пахнуло горячим душистым жаром. На полке опять заработали веники.

— Эй, Михайло, полезай к нам, не гляди на Ваньку!

— Невмоготу, Василий Данилыч.

— Эх, ты! А еще ушкуйник, — Василий Данилыч тяжело перевалился на мокром сеннике с боку на бок и спросил:

— Что, мастер, хороша банька? А вот в Москве бани на берегу Неглинной ставят, к воде поближе. И то сказать, не таскать же воду