Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андрэ Моруа

5. "СОЗЕРЦАНИЯ"

Созерцание возникает лишь тогда,

когда скорбь утихает и человек

обретает душевное равновесие.

Ален

Доля политического изгнанника нелегка. Его терпят, но своим не считают. Если политика страны, приютившей его, требует сближения с родиной изгнанника, он становится жертвой. Джерсийские власти не очень-то жаловали эту ватагу французских говорунов; этого поэта, который метался между женой и любовницей, его торжественно-поучительные послания с "Марин-Террас" лорду Пальмерстону. Виктор Гюго, всегда осуждавший смертную казнь, со справедливым негодованием выразил протест против исполнения смертного приговора на острове Гернси, когда неумелый палач, вешая приговоренного, подверг его мучительной пытке. Гюго был прав, но иностранцу не полагается быть правым. С горькой иронией он писал Пальмерстону:

"Вы повесили этого человека, господин министр. Очень хорошо. Примите мои поздравления. Однажды, несколько лет тому назад, я обедал с вами. Вы, наверно, забыли об этом, но я помню хорошо. Меня тогда поразило, как искусно завязан у вас галстук. Мне рассказывали, что вы славитесь умением туго затянуть узел. Теперь я убеждаюсь, что вы умеете затягивать и петлю на шее ближнего".

Для англичанина я являюсь shocking, excentris, improper [шокирующим, эксцентричным, неприличным (англ.)]. Я небрежно завязываю галстук. Хожу бриться к первому попавшемуся цирюльнику, - эта манера в XVII веке в Вальядолиде придала бы мне облик испанского гранда, а в XIX веке в Англии придает мне облик workman (рабочий в Англии - наиболее презираемая профессия); я оскорбляю английскую cant [чопорность (англ.)]; осуждаю смертную казнь, а это неуважительно, я назвал одного лорда "сударь", а это непочтительно; я не католик, не англиканец, не лютеранин, не кальвинист, не иудей, не вэслианец, не мормон, - стало быть, я атеист. К тому же еще француз, что гнусно само по себе; республиканец, что отвратительно; изгнанник, что мерзко; побежденный, что достойно презрения, и в довершение всего - поэт. Отсюда - весьма сдержанная любовь ко мне..."

Сэр Роберт Пиль в палате общин уже в 1854 году с негодованием говорил о Викторе Гюго: "Этот субъект находится в личной вражде с высокой особой, которую французский народ избрал своим государем..." В 1855 году конфликт обострился. Французский император и королева Англии, союзники в войне против России, стали друзьями. "Зловещая Крымская война" завершилась официальным визитом Наполеона III к королеве Виктории. Торжества удались на славу, если не считать письма Гюго, которое император, прибывший в Дувр, мог прочитать расклеенным на всех стенах:

Виктор Гюго - Луи Бонапарту:

"Зачем вы прибыли сюда? Что вам угодно? Кого желаете вы оскорбить? Англию в лице ее народа или Францию в лице ее изгнанников?.. Оставьте в покое свободу. Оставьте в покое изгнанников..."

Когда королева Виктория отдала ответный визит императору, Феликс Пиа, французский республиканец, изгнанник, живший в Лондоне, выступил в печати с непристойными нападками на королеву. Он грубо высмеял путешествие, королевы, когда она "удостоила Канробера - Бани, пила шампанское и целовала Жерома". Это открытое письмо Пиа королеве было напечатано на Джерси в газете "Человек", органе изгнанников: "Вы пожертвовали всем: величием королевы, щепетильностью женщины, гордостью аристократки, чувствами англичанки, своим высоким рангом, национальным достоинством, женственностью, всем - вплоть до целомудрия - им-за любви к своему союзнику". Шарль Рибейроль, главный редактор "Человека", полковник Пьянчини, его помощник, и некий Тома, продавец газеты по решению английского правительства были высланы с острова.

Виктор Гюго не был ответствен за "Письмо к королеве", которое он считал выпадом весьма дурного тона, но тем не менее он защищал людей, подвергшихся преследованию, и подписал гневный протест против их высылки. Двадцать седьмого октября констебль Сент-Клемена вежливо уведомил Виктора Гюго и его сыновей, что, "по высочайшему повелению, им воспрещено пребывание на острове". Им была предоставлена отсрочка до 4 ноября, для того чтобы в течение недели они могли подготовиться к отъезду. "Господин констебль, - ответил ему Виктор Гюго, - можете теперь удалиться. Можете доложить об исполнении приказа вашему непосредственному начальству генерал-губернатору, он доложит своему непосредственному начальству английскому правительству, а оно доложит своему непосредственному начальству - господину Бонапарту" [Виктор Гюго, "Высылка с острова Джерси" ("Дела и речи", "Во время изгнания")]. Как видно, он вспомнил в тот день очерк о Мирабо, который был им написан когда-то.

На многочисленных митингах английские либералы выразили свое возмущение высылкой Гюго, но ему со всем семейством и его друзьями пришлось покинуть Джерси и направиться на остров Гернси. Переезд туда был совершен несколькими группами. Тридцать первого октября выехал Гюго с Франсуа-Виктором и Жюльеттой Друэ, которую сопровождала великодушная женщина, ее служанка Сюзанна. Два дня спустя к отцу присоединился Шарль Гюго. Несколько позднее прибыли мать, дочь и Огюст Вакери (на него не распространялось распоряжение о высылке, но он решил взять на себя организацию этого переселения). Они привезли с собой тридцать пять сундуков. Во время погрузки штормило, и один тяжелый сундук чуть было не угодил за борт, а в нем находились рукописи "Созерцаний", "Отверженных", "Конца Сатаны", "Бога", "Песен улиц и лесов". Еще никогда не угрожала смертельная опасность столь большому числу бессмертных творений. А в записной книжке Виктора Гюго 13 января 1856 года отмечено:

"Носильщику за доставку сундука с рукописями - 2 франка".

Остров Гернси меньше Джерси, берега его выше и круче - "скала, затерянная в море". Но Гюго нравилась эта суровость, а нормандец Вакери нарисовал весьма живописную картину Гернси.

"Мы живем в главном городе острова - Сент-Питер-Порт. Представь себе Кодбек на плечах Онфлера. Церковь в готическом стиле, старые улицы, тесные, узкие, кривые, причудливые, забавные, пересекаемые восходящими и нисходящими лестницами; дома набегают друг на друга, чтобы каждому было видно море. Внизу - маленький порт, где теснятся суда, реи шхун угрожают окнам домов на набережной, под которыми гнездятся эти огромные морские птицы... Корабли проходят мимо нас... Рыболовные барки, шлюпки, двухмачтовые и трехмачтовые суда, пароходы курсируют передо мною, словно в Вилькье, здесь такое же оживление, как и на Сене, и так же величественно, как в Ла-Манше; это и река и океан; это морская улица...

В то время у Гюго был весьма небольшой источник дохода, а к бельгийскому вкладу он не хотел прикасаться. Он не получал гонораров: "Наполеон Малый" и "Возмездие", книги борьбы, продавались из-под полы, и выручка от них поступала в карман продавцов. Прожив несколько дней в "Европейской гостинице", Гюго снял на выступе скалы дом N_20 по улице Отвиль на месяц, опасаясь новой высылки, которую мог потребовать "господин Бонапарт". Вид отсюда открывался великолепный. "Из наших окон видны все острова Ла-Манша и лежащий у наших ног порт... Вечером, при свете луны, в этой картине есть что-то феерическое". Гюго сразу же принялся за работу. Когда у писателя есть стол и чистая бумага, ему больше ничего не надо. Остальным членам семейства, которым Гюго проповедовал строжайшую экономию, приходилось куда труднее.