Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе - Анатолий Иванов

От таких мыслей Демьян сам угорал будто под одеялом, огненно-рыжая борода его мокла, он выпрастывал лицо на воздух, жадно дышал.

Мечты эти были сладостны, но Инютин понимал, что до осуществления их далеко, далеко… Может быть, они и вообще несбыточны. Главная причина — очень уж хил и немощен Кирюшка, невзрачен. Ну до того непригляден, что Кафтанов сказал однажды: «Какой-то он у тебя… В его рту мухам удобно спариваться…»

Временами Демьян ненавидел единственного сына за его хилость. Но все-таки упрямо думал: ничего, подрастет, окрепнет, вольются в него соки… И выговаривал чуть ли не каждый день ему:

— Гляжу — с Настасьиной Анфиской все в пыли копаешься. Что те эта нищенка? Ты с Анюткой Кафтановой дружися.

— Анютка царапается шибко, — колупая в носу, отвечал Кирьяы. — А Анфиска добрая.

Но пока, в общем, Демьяна не шибко беспокоило, что его сын выделяет в детских своих играх Анфису — девочку худенькую, темноглазую, длиннорукую, похожую на затравленного зверька.

Встревожился он, когда Кафтанов отправил дочь в Новониколаевскую гимназию. Но виду не подавал, только при случае говорил, вздыхая:

— Дай-то бог ей ума-разума набраться, настоящей барыней будет. Только гляди, Михаил Лукич, девка деревенская, доверчивая, в городе там ухари разные, испортят живо девку либо еще что… Что тогда? Приползет ежели за ней дурная славушка, сам знаешь, до смерти не отцепится, не житье, а каторга ей в деревне будет. Ну, да в городе, может, думаешь на жительство ее определить. Тогда ничего…

Недавно Макарка, находившийся после смерти матери под приглядом Лушки Кашкаровой, захворал, проболел всю зиму почти. Кафтанов, испугавшись за его жизнь, перестал даже пить.

— Чужое дитя — всегда без глазу, — несколько раз говорил Инютин. — Гляди, Михаил Лукич… Ты хоть гневайся не гневайся, а я правду говорю. Чужая кровь не зовет. А у тебя своя нянька есть, Анна-то…

Это, видимо, и решило дело. Кафтанов самолично съездил в город за Анной.

Не ускользали от внимания одноногого Инютина и отношения Анны с Иваном. Но здесь он был уверен, что Кафтанов скорее передавит горло дочери собственной рукой, чем отдаст ее за Ивана.

Непрекращающаяся дружба сына с Анфисой наконец затревожила Инютина всерьез. Дочка вдовы Настасьи Анфиса в четырнадцать лет вдруг начала округляться, под кофточкой обозначились острые груди, в глазах засветились иссиня-черные горячие огоньки. Кирюшка старше был ее на два года, он тоже маленько окреп, раздался чуть в плечах, волосы давно зачесывал назад, носом швыркать перестал. Инютин заметил, что при встречах с его сыном круглые щеки Анфиски чуть не лопаются от прихлынувшей крови, а сам Кирюшка тоже смущается, глаза его соловеют, как после стакана самогонки.

— Болван ты, болван! — гремел на него Инютин, подпрыгивая на деревяшке. — Детьми были неразумными — ладно, а теперь… Что в ней, в голодранке? Чтоб за версту у меня обегал ее!

Кирьян слушал, молчал, тер выпуклый лоб узкой ладонью. И знал Инютин — тенью ходил за Анфиской.

А примерно за неделю до приезда Анны Инютин, ковыляя поздно вечером мимо развалюхи вдовы Настасьи, услышал говорок сына за покосившимся плетнем:

— Ты, Анфиса, не гляди, что я не шибко видный снаружи-то. Внутри у меня все красивше, я знаю. Ты поймешь это, увидишь. Я… Ты всегда мне глянуться будешь, как сейчас. А я в человеческой дружбе верный.

— Стыд-то, стыд какой! — пропищала девчушка и, видимо, закрыла лицо ладонями, голос ее стал глуше. — О чем ты говоришь? Об каком замужестве мне еще думать?

— Я не сейчас тебя уговариваю. Может, через год, через два, через три… Но чтоб ты знала…

Инютин так и прикипел на месте, деревяшка его будто в землю вросла.

— Ни в жисть отец твой… ни через год, ни через десять не согласится, чтобы ты взял меня, — помолчав, проговорила Анфиса совсем по-взрослому. — И мать моя так же говорит.

— Куда он денется? Я упрямый. Никто еще не знает, какой я упрямый. А не согласится — не надо. Я тебя в Шантару увезу. Али еще куда. Работать будем, проживем.

Они помолчали там где-то, за плетнем.

— А я-то тебе глянусь? — вдруг спросил Кирьян. — Хоть маленько?

— Не знаю, — ответила Анфиса доверчиво. — То будто… а то будто и нет. — И, вздохнув, так же доверчиво продолжала: — Мне почему-то парни постарше все глянутся. Гляжу на них и робею. А дружок твой Федька Савельев — так пуще других. Только я всех сильней боюсь его. Нонешней зимой, как он с тайги за харчами приезжал, мы встретились на дороге с ним… Он усами пошевелил, а у меня аж мороз по коже. Зачем он усы, как настоящий мужик, отрастил? Ты скажи, страхолюдют они его.

— Сама и скажи, — буркнул Кирьян недовольно.

— Ой! Стоит там кто-то… — глухо воскликнула Анфиса.

Это Инютин пошевелился, шваркнул по земле подошвой единственного сапога. За плетнем прошуршали шаги Анфисы и Кирьяна, быстро удаляясь. Инютин постоял еще, ухмыляясь недобро в темноту, и заковылял дальше. Он знал теперь, как избавить сына от Анфисы.

Полыхавшая где-то война почти не коснулась Михайловки, если не считать, что в разное время на фронт взяли бывшего старосту Панкрата Назарова, худосочного и вертлявого Евсейку Галаншина, чернобородого мужика Петрована Головлева да еще с полдюжины молодых парней. Отголосили по новобранцам родственники, отвезли их на подводах в Шантару, вернулись молчаливые, будто с кладбища, и жизнь потекла, как и раньше, уныло и тягостно.

И впрямь будто не в Шантару, а в могилу отвезли мужиков и парней — прошел год, другой, начался третий, а от взятых на войну ни слуху ни духу. За все время только Панкрат Назаров написал домой два письма, но об односельчанах он не упоминал.

Было еще три-четыре письма от сына Арины Кружилиной. Но о чем писал бывший кафтановский приказчик, никто не знал. Арина, сама неграмотная, письма эти читать в Михайловне никому не дозволяла, ходила для этой цели в Шантару, к молоденькой дочке шантарского учителя Куличенко. Возвращалась она оттуда всегда просветленная, но строгая, еще более молчаливая и на все вопросы отвечала одинаково:

— Ничего. Живой-здоровый.

Кружилины вообще были людьми непонятными, пришлыми. Мужа этой самой Арины, Матвея, теперешние жители Михайловки почти не помнили, он умер больше двадцати пяти лет назад. «От кашля он скончался, всю грудь начисто ис-кашлял», — объяснила тогда его смерть Арина, прижимая к себе маленького Поликарпа, будто его кто-то собирался у нее отнять. А тогдашние старики, которых нет теперь в живых, рассказывали, что Матвей Кружилин бывший каторжник. Раньше он жил где-то в России, там существовало тогда крепостное право. Матвей якобы подбил мужиков на бунт, они сожгли помещичью усадьбу, за что молодого Матвея Кружилина и заковали в железо, отправили в Сибирь. Кандалы он носил лет двенадцать, потом долгие годы жил на поселении в Нарыме и, наконец, в 1890 году приехал с рябой своей и брюхатой бабой в Михайловку, вырыл на краю деревни землянку, а через год и помер.

После его смерти Арина работала почти все время у Кафтановых — те начинали тогда только-только богатеть. Жила она с сыном Поликарпом все в той же землянке, сын ее рос здоровым, крепким. Он рано научился курить и пить, иногда приставал к кочевавшим по округе цыганам, уходил с каким-нибудь табором на все лето, но осенью, когда начинались холода, неизменно возвращался в деревню, грязный, завшивевший, но всегда в добротной одежде, а в карманах побрякивала у него кое-какая мелочь, шуршали и бумажки. Во всяком случае, темную, сырую дыру Кружилины вскоре бросили, купили старенькую избу на другом конце села.

В это-то время и обратил впервые Кафтанов свое внимание на Поликарпа.

— Где ж ты, молодец, денег раздобыл на целую избу? — спросил он у молодого Кружилина, остановив его возле своей лавки. — Заработал или украл?

— А напополам, — дерзко ответил Поликарп.

— Гм… — ухмыльнулся Кафтанов. — А плясать по-цыгански умеешь?

— И плясать маленько учился.

— Покажь, — потребовал Кафтанов.

— Даром? Жену свою даром заставляй перед сном плясать.

— Гм… — опять произнес Кафтанов, достал бумажник, вынул двугривенный.

— И хлебнуть бы для веселья… чтоб ноги живей двигались.

— Ах ты стервец! И водку жрать научился?

— Всего помаленьку, дядь Миша. Али жалко?

У крыльца лавчонки собрались уже любопытные. Кафтанов распорядился вынести бутылку.

Поликарп был в зеленой шелковой рубахе, какие любят цыгане, подпоясанной шелковым же, грязным только пояском, в крепких сапогах. Он взял из рук Кафтанова чуть не полный стакан водки, выпил несколькими глотками и, к удивлению Кафтанова и мужиков, даже не поморщился. Потом кинул стакан кому-то, прошелся лениво возле крылечка, как бы требуя сделать круг пошире, постоял будто в нерешительности, колупнул даже по-детски в носу.