Долгий сон - Ричард Райт

— Ерунду говорят, — сказал он со спокойным достоинством.

— Вот как? — Молодой человек поднял брови.

— Как все живут, так и мы, — стоял на своем Рыбий Пуп, чувствуя, как ему с каждой минутой становится все жарче.

— Ну, я, когда служил в армии, тоже раз проехался по Югу, — продолжал молодой человек, — понавидался этих милых надписей «ДЛЯ БЕЛЫХ» да «ДЛЯ ЦВЕТНЫХ».

— А мы об этом не думаем, — объявил Рыбий Пуп уже с раздражением.

— Нет, я бы думал, если бы жил там и был цветной.

— О таких пустяках забываешь, — с нервным, насильственным смешком солгал Рыбий Пуп.

Полулежа в кресле, его собеседник докурил сигарету, погасил окурок и задремал. Рыбий Пуп вернулся к своим мыслям. Найдет ли он когда-нибудь такое место, чтобы назвать его «моя волшебная сказка»? Отец этого человека приехал в Америку, и она для него оказалась воплощенной мечтой; он родился в Америке, и для него она оказалась страшным сном. Скосив глаза, он придирчиво осмотрел костюм соседа и решил, что он не идет ни в какое сравнение с его собственным, и по фасону, и по покрою, и по качеству ткани. Потом, словно зачарованный, перевел взгляд на волосатую белую руку, лежащую дюймах в четырех, не больше, от его левой руки. Внезапно, подобно облику сидящей впереди женщины, эта белая рука стала менять свои подлинные очертания, превращаясь во что-то большее, чем просто человеческая рука. Бессознательным вороватым движением Рыбий Пуп убрал свою руку, накрыв тыльную сторону одной черной ладони другой черной ладонью в тщетной попытке заслонить собою свою позорную черноту.

XLV

Прошли часы. Рыбий Пуп поднялся, снял с полки дорожную сумку и достал из нее толстый конверт. Потом опять сел, вытащил из конверта письмо и принялся перечитывать:

«Дорогой мистер Макуильямс!

Не знаю, что Вы скажете и что подумаете обо мне, когда получите это письмо и погашенные чеки. Я Вам наврал про эти чеки. Папа оставил их, я просто слишком боялся и поэтому Вам их не отдавал. Вы скажете, что я Вам не доверял, обманывал Вас, и будете правы. Я Вам, правда, много врал. Чеки были в письме, которое я передал Глории Мейсон в ночь, когда мы с ней виделись в последний раз. Хотя я узнал, что у нее были чеки, только когда она их мне прислала, а так мне было неизвестно, что находилось в том письме. В общем, я спрятал эти чеки. Я боялся, вот почему я их спрятал и ничего про них не говорил. Пускай бы мистер Кантли хоть убил меня, я все равно не сказал бы ни слова. Все эти два года в тюрьме я знал, где спрятаны чеки, но я также знал, что если отдам их Вам, то мистер Кантли поймет, от кого они к Вам попали, и прикажет своим людям убить меня, как он до этого им приказал убить папу, а потом скажет, что я оказал сопротивление при аресте или же пытался убежать. А если признаться мистеру Кантли, что я врал, и открыть ему, где чеки, тогда мне тоже крышка. Куда ни подайся, всюду мне выходила крышка. Оставалось затаиться и переждать. Теперь мистеру Кантли не достать меня, и я посылаю чеки Вам, распоряжайтесь ими, как хотите. Дай Бог, чтобы Вы запрятали за решетку этого мистера Кантли, и на хороший срок. Меня это уже не трогает. Не знаю, сколько я пробуду во Франции, не знаю, как мне там понравится, только знаю, что я никогда больше не вернусь жить в Клинтонвиль, штат Миссисипи. За то, что я Вам столько много врал, прошу Вас, очень прошу, простите. Одно могу сказать: врал, потому что боялся, так боялся, что Вы даже не представляете. Вы-то, наверно, скажете, что, значит, я Вам не доверял, но не только в том дело. Я просто не хотел, чтобы случилось еще одно убийство, а я был уверен, что иначе только это меня и ждет. Спасибо за все, что Вы для меня делали, пока я сидел, и если я Вам остался должен за Вашу помощь, то напишите мне через маму, я вышлю деньги. Я знаю, что Вы захотите сделать с этими чеками, и они Ваши, но другим, по-моему, будет лучше сказать, что Вы их просто нашли. Мистер Макуильямс, из всех белых, кого я знаю, Вы первый честный человек. Вы честней меня. Я поступал с Вами нечестно из страха, так что не думайте про меня слишком плохо за все мое вранье. Не знаю, какая у меня будет работа, но я никогда больше не буду собирать никаких податей. С этим покончено. Из-за таких дел погиб папа, и я сам чуть было не погиб. Только бы теперь не пострадали от мистера Кантли мама и Джим (они собираются пожениться), ведь они же ничего не знали про эти чеки. Если кто-нибудь виноват, то один я. Спасибо Вам.

Ваш

Рекс (Пуп) Таккер».

Ну вот. Как только прилетят в Париж, он отправит письмо и чеки, и все мосты, соединяющие его с прошлым, будут сожжены.

XLVI

Спустя немного рядом с ним остановилась стюардесса.

— Вы не спите? — спросила она, глядя на него с застенчивой улыбкой.

— Нет, мэм.

— Вам к обеду подать чай? Кофе?

Рыбий Пуп моргнул, и в глазах его появилось затравленное выражение.

— Нет-нет, я не буду обедать, — напряженно проговорил он.

— Да, но нельзя же без еды…

— Мне еще не хочется, — сказал он.

— Может быть, вас укачало?

— Что вы, ничуть, — мужественно сказал он.

На лице стюардессы отобразилось участие; она пошла дальше, мимо прикорнувших на креслах пассажиров, вглядываясь в безмятежные лица, осененные завесой сновидений, укрывающих сердца от докуки дневных часов. Но Рыбий Пуп смотрел на видения своих снов, сидя с широко открытыми глазами. Отвечать стюардессе стоило ему усилий, ибо не так-то легко было усвоить, что больше нет надобности тянуть, свесив голову, «нет, мэм», «да, мэм», или «нет, сэр», «да, сэр». У него мускулы сводило от натуги, когда он говорил, не прибегая к подобострастным интонациям, какие приличны для «ниггера».

Он видел в окно самолета, как с высоты низринулась ночь, поглотила его мир и мир сидящих вокруг него белых. Он делил с ними этот мир их повседневности, но его собственный мир хранил отпечатки его прошлого и потому был иным. Он бежал из мира, который был ему знаком, который жестоко подавлял в нем человеческие чувства, — но что он здесь, в мире, чье прикосновение взбаламутило в нем всю кровь? Способны ли эти белые лица вокруг понять, какими видениями соблазна и ужаса они населили его мир? Нет, нет… Никто не поверит, что бывает жизнь, какой жил и живет он. Так не лучше ли отречься от своего мира и принять тот, какой видят, в каком живут другие? Не лучше ли лгать, как он лгал белому, который спит сейчас слева от него, объявить свой мир несуществующим? Больше всего ему было стыдно за свой мир, ибо вот этот новый мир вокруг него клеймил его как нечто дурное, нечистое. Мало того, он и сам не ощущал в себе нравственного побуждения и силы защищать свой мир. То, что всегда таилось в нем, питая его самосознание, прорастало сейчас обещанием новой жизни, робко, но нетерпеливо напирая на скорлупу старого, чтобы разбить ее и вырваться на свободу.