Все приключения Шерлока Холмса - Джон Карр

– Что ж, мы можем, пожалуй, избавить полицию от лишних хлопот. – Холмс бросил взгляд на поникшую фигуру, скорчившуюся у окна. – Человеческая натура – загадка природы, Уотсон. Этот человек так любит своего брата, убийцу и злодея, что решил наложить на себя руки, узнав, что тому грозит виселица. В создавшейся ситуации нам открыт только один путь. Мы с доктором побудем здесь, а вы, мистер Пикрофт, будьте любезны, сходите за полицией.

«Глория Скотт»

– У меня тут есть кое-какие документы, – сказал мой друг Шерлок Холмс одним зимним вечером, когда мы сидели, удобно расположившись у камина. – И я думаю, Уотсон, вам действительно стоит на них взглянуть. Это документы по делу «Глории Скотт», а вот и записка, которая привела в ужас мирового судью Тревора, когда он прочитал ее.[88]

Холмс достал из ящика маленькую потускневшую коробочку в форме цилиндра, снял обхватившую ее тесемку и передал мне записку, нацарапанную на половине листа темно-серой бумаги.

«На сегодняшний день Вас просили уведомить: открылась травля и охота на дичь. Хадсон, главный смотритель, рассказал, как слышали все, о новой Вашей проблеме. Оказывается, жизни популяции фазанов угрожает сейчас огромная опасность».

Прочитав непонятную подпись, я поднял глаза на Холмса и увидел, что выражение моего лица развеселило его.

– Похоже, вы немного озадачены, – заключил он.

– Я не понимаю, как такая записка могла привести в ужас кого бы то ни было. Мне она кажется просто нелепой. И не более того.

– Вы правы. Однако факт остается фактом: прочитавший ее человек, здоровый и крепкий мужчина, был потрясен так, словно его ударили прикладом ружья по голове.

– Вы возбуждаете мое любопытство, – признался я. – Но почему вы только что сказали, что я непременно должен заинтересоваться этим делом?

– Потому что это было первое дело, которое я расследовал.

Я часто пытался выведать у моего собеседника, что именно подвигло его заниматься раскрытием преступлений, но ни разу не заставал его в таком расположении духа, когда он сам пожелал бы рассказать мне об этом.

Холмс наклонился вперед, сидя в кресле, и разложил документы у себя на коленях. Потом он зажег трубку и, попыхивая ею, стал переворачивать один лист за другим.

– Я ведь не рассказывал вам о Викторе Треворе? – спросил Холмс. – Он был единственным человеком, с которым я подружился за два года пребывания в колледже. Я никогда не был особенно общительным, Уотсон. Мне скорее нравилось сидеть у себя в комнате и разрабатывать логические схемы, поэтому я почти не сходился со сверстниками. Я не любил спорт, за исключением фехтования и бокса, да и круг моих интересов заметно отличался от интересов других, так что у нас не было ничего общего. Тревор был единственным человеком, которого я знал, но познакомились мы случайно: его бультерьер вцепился мне в лодыжку, когда однажды утром я шел в часовню.

Благодаря такому банальному инциденту мы и стали друзьями. Это произошло довольно быстро. Я слег дней на десять, а Тревор регулярно приходил и расспрашивал, как у меня идут дела. Сначала наши встречи длились не больше пары минут, потом его визиты постепенно становились все длиннее, и, прежде чем закончился семестр, мы уже были хорошими приятелями. Тревор был открытым и решительным человеком, исполненным силы духа и жизненной энергии. Во многом он был мне полной противоположностью. Тем не менее оказалось, у нас есть кое-что общее. Став его близким другом, я понял, что он так же одинок, как и я. Как-то раз он пригласил меня в гости к своему отцу, который жил в Доннитхорпе, что в Норфолке. Я с радостью принял его приглашение, решив остаться там на один месяц каникул.

Старик Тревор был землевладельцем и выполнял обязанности мирового судьи. Доннитхорп – это небольшая деревушка к северу от Лангмера, в районе Норфолкских озер. Дом Треворов представлял собой кирпичное здание, старомодное, просторное, с крышей, поддерживаемой дубовыми балками. К дому вела красивая липовая аллея. Неподалеку, на болотах, можно было отлично поохотиться на уток и порыбачить. У Треворов была небольшая, но хорошая библиотека, которая, как я понял, досталась им от предыдущего владельца, и вполне сносная кухарка. Короче говоря, только самый привередливый человек мог бы отказаться провести месяц в таком чудесном месте.

Тревор-старший давно овдовел, а мой друг был его единственным сыном. Как я слышал, у старика еще была дочь, но она заразилась дифтерией, когда ездила в Бирмингем, и умерла.

Отец моего друга очень заинтересовал меня. Он не был хорошо образован, но обладал множеством достоинств, как физических, так и умственных. Он почти не читал книг, зато путешествовал по разным странам и много повидал на своем веку, при этом помнил все, что ему довелось узнать в своей жизни. С виду это был коренастый и плотный мужчина, с копной седеющих волос, загорелым, обветренным лицом и голубыми глазами. Взгляд его был таким колючим, что казалось, он вот-вот придет в лютую ярость. Однако в округе он славился своей добротой и милосердием и его приговоры всегда отличались снисходительностью.

Однажды вечером, несколько дней спустя после моего приезда, мы сидели, распивая портвейн, после ужина. Тут Тревор-младший завел разговор о разработанных мною методах наблюдения, которые я уже свел в некую единую систему, но пока еще не предполагал, какую роль это сыграет в моей дальнейшей жизни. Старик, очевидно, подумал, что его сын несколько преувеличивает способности своего нового друга – с таким восторгом тот описывал мои тривиальные подвиги.

– Давайте попробуем, мистер Холмс, – сказал он, добродушно посмеиваясь. – Вам не найти лучшего объекта, чем я, для ваших логических изысканий.

– Боюсь, моих наблюдений пока недостаточно, – ответил я. – Могу лишь предположить, что в течение последних двенадцати месяцев вы опасаетесь того, что на вас будет совершено покушение.

Улыбка исчезла с его лица, и он пристально посмотрел на меня. В его глазах светилось удивление.

– Ну что ж, пожалуй, это так, – согласился старый Тревор. – Знаешь ли, Виктор, – обратился он к сыну, – когда мы поймали ту шайку браконьеров, они поклялись прирезать нас, и на сэра Эдвара Хоуби действительно напали. С тех пор я держу ухо востро. Вот только я не понимаю, откуда об этом слышали вы.

– У вас очень красивая трость, – ответил я. – По надписи, нанесенной на нее, я определил, что она появилась у вас не более года назад. Тем не менее вы приложили немало усилий, чтобы высверлить набалдашник и залить его расплавленным свинцом, превратив трость в грозное оружие. Могу поспорить, что вы бы не стали предпринимать подобные меры предосторожности, не будь у вас причины для опасений.

– Еще какие-нибудь догадки? – улыбаясь, поинтересовался он.

– В юности вы много занимались боксом.

– Совершенно верно. Как вы узнали? По моему носу, который стал немного кривым после одного удара?

– Нет, – объяснил я. – По вашим ушам. Они мясисты и плотно прижаты к голове. А это, как правило, является отличительной чертой боксеров.

– Что-нибудь еще?

– Вам приходилось много копать, это видно по мозолям на руках.

– Я заработал все свое состояние на золотых приисках.

– Вы бывали в Новой Зеландии.

– И снова правильно.

– Вы ездили в Японию.

– Точно.

– Еще вас связывали близкие отношения с человеком, инициалы которого были Дж. А. Но потом вы пожелали стереть этого человека из своей памяти.

Мистер Тревор медленно поднялся, пристально посмотрел на меня своими большими голубыми глазами – взглядом странным и диким – и в глубоком обмороке рухнул вперед, упав лицом на стол, усыпанный ореховой скорлупой.

Можете представить себе, Уотсон, в какой ужас пришли его сын и я. Однако приступ длился недолго. И когда мы расстегнули ему воротник и обрызгали лицо чистой водой из плошки для мытья рук, старик пару раз простонал, очнулся и даже сел.

– Ну надо же, молодые люди! – сказал он, пытаясь изобразить улыбку. – Надеюсь, я вас не напугал. Хотя я кажусь вполне здоровым человеком, сердце иногда подводит меня, поэтому любая мелочь может довести меня до такого состояния. Не знаю, как у вас это получается, мистер Холмс, но мне кажется, что все сыщики, которые основываются либо на фактах, либо на собственных домыслах, по сравнению с вами просто дети. Сыск – ваше жизненное предназначение, сэр. Даю вам слово человека, много повидавшего на этом свете.

И поверите ли, Уотсон, этот совет, который он сопроводил чрезмерным восхвалением моих способностей, впервые натолкнул меня на мысль о том, что дело, до недавнего времени бывшее для меня всего лишь хобби, может действительно стать моей профессией. Однако в тот момент я был слишком озабочен недугом моего гостеприимного хозяина, чтобы думать о чем-либо еще.

– Надеюсь, я не сказал ничего такого, что могло бы вас расстроить, – заметил я.