Гордость Карфагена - Дэвид Энтони Дарем

чтобы они служили Риму на чужой земле и не оскорбляли глаз горожан своим позором. Невероятный идиотизм! Публий знал, какой стыд испытывали эти люди. Они могли бы стать героями последующих сражений. Кто больше них доказал свою храбрость? Любой воин, уцелевший при Каннах, видел смерть в лицо — тот ад, который не походил ни на что иное в памяти людей. Несмотря на осуждение сенаторов, горечь поражения связала их вместе, породив особое братство между ними.

На Иды нового года он произнес в Сенате речь. Призвав к уважению отца, Публий попросил благословить его на ратные подвиги.

— Сограждане, — сказал он громко, — если вы цените память о погибших братьях Сципионах и называете их героями нации, то выполните мою просьбу. Позвольте мне отправиться в Иберию и занять место отца. Он оставил там незаконченное дело, которое я хотел бы завершить.

Зал притих на несколько мгновений. Затем сенаторы приступили к обсуждению вопроса. Некоторых смущала юность Публия. Другие полагали, что ему не следовало жертвовать собой из-за траура по отцу. В Иберии собралось несколько вражеских армий, и большинство политиков склонялось к мнению, что Рим должен отказаться на время от этого полуострова. Впрочем, особых возражений не было. Зная, что никто другой не захочет подобного назначения, сенаторы согласились удовлетворить желание молодого человека. Они не могли предоставить ему большую армию. Ресурсы государства не позволяли такой щедрости. Между тем перед ним стояла грандиозная задача. Но если он сам того хотел...

* * *

Сапанибал ни разу не заикнулась о попытке Имилце уплыть в Италию. Она не осуждала ее за глупость и не рассказывала ей, как узнала о плане побега. Это молчание стало для

Имилце еще большим укором. Конечно, идея побега была абсурдной. Она сама не могла объяснить себе, что на нее нашло. Просто она узнала, что Ганнибал зимует близ Капуи, и ей захотелось отправиться к нему. Но какая судьба ожидала бы их с сыном, если бы она инкогнито прибыла в чужеземный порт? Как принял бы их Ганнибал? Узнал бы он ее? Или она его? А что случилось бы, если бы ее схватили римляне?

Имилце по-прежнему считала Сапанибал жестокосердным существом. Однако по прошествии нескольких дней она начала чувствовать себя в долгу у этой женщины. В семье, с которой она породнилась, ей приходилось завоевывать одобрение каждой родственницы. Она не привыкла к такому унижению. По ее личному мнению, многие карфагеняне вообще не имели права осуждать других. Любое движение их рук выдавало жадность. Гримасы губ отражали похоть. Языки говорили об их ненадежности, а за трепетом век проглядывала мелочность умов. Но у женщин Баркидов все было иначе. Каждая из них казалась ей островом спокойствия. Дисциплинированная Сапанибал беззаветно служила своей семье и демонстрировала родовую честь при любой возможности, которая была доступна для женщины их класса. Даже Софонисба, болтушка и сплетница, обладала силой воли, необычной для ее возраста. А Дидобал вообще поражала Имилце каждым своим движением, каждым сказанным или невысказанным словом, каждым жестом и взглядом, наклоном головы и трепетом ноздрей. Их встречи по-прежнему сохраняли церемониальную напряженность, и в разговоре с ней мать клана обычно произносила лишь полдюжины фраз — тот минимум, который допускался вежливостью.

Ранней весной, когда пошли дожди, Имилце заслужила честь расчесывать волосы старой женщины. Ее обучали этому искусству с тех пор, как она приехала в Карфаген. Сложность местных причесок оказалась для нее открытием. Она слышала, что южные народы судили по прическам о социаль ном положении и влиятельности людей. Каждый нечетный день недели она приходила в покои Дидобал — небольшую комнату, стены которой были увешаны слоями цветастых тканей. Неизменно теплый воздух помещения наполняли запахи благовоний. Имилце боялась здесь даже пошевелиться. Вдоль стен по несколько рядов стояли масляные лампадки. Это множество крохотных огней создавало ровное сияние. Однажды, переступая их, Имилце подпалила платье. А в другой раз, сделав неверный шаг, она сбила ногой две лампады. К счастью, служанкам, вбежавшим с мокрыми простынями, удалось затушить огонь. Дидобал никак не комментировала промахи Имилце.

Однажды утром через пару недель после неудачного побега Имилце вновь пришла в покои свекрови. Она начала расчесывать густые и темные волосы Дидобал, просеивая локоны между пальцами — от макушки и вниз. Эти локоны не рассыпались вяло по плечам, каждая прядь обладала пружинистой силой. Имилце отмеряла их пальцами и разделяла на полоски. Ей помогала служанка. Некоторые пряди она окропляла ароматным маслом с корицей, другие посыпала крапинками серебра, в третьи вплетала ленточки водорослей. Сегодня она придавала волосам свекрови традиционную форму «бюста Элиссы». Тугие косы лежали ниже затылка полукругом, выстраивая платформу, к которой крепился золотой шлем. Спереди он держался на двух загнутых дугах из волос.

Чтобы заполнить неловкое молчание, Имилце, как и прежде, завела разговор. Слова изливались из нее по собственному желанию: замечание о слишком высоком уровне воды в оросительных баках; воспоминание о сне, который она видела прошлой ночью; оставшийся без ответа вопрос о судьбе вуали мудрой Танит — любимом атрибуте богини. И затем, не зная, что еще сказать, она пожаловалась на тоску о муже. Это нечестно, сказала Имилце, что Ганнибал сражается так далеко, что он не может вернуться на зимний сезон, как всегда поступали солдаты на протяжении всей истории.

Дидобал прочистила горло и посмотрела на служанку. Девушка отступила на шаг, повернулась и ушла. Другие служанки последовали за ней. Они скрылись за складками ткани на стенах — бесстрастные лица, потупленные взоры, глаза, как у каменных статуй. Дидобал прогнала их одним взглядом. Имилце испугалась, что старая женщина велит ей уйти, но та вдруг спросила ее:

— Ты так сильно любишь моего сына?

— Да, — ответила Имилце.

— И ты считаешь, что, кроме тебя, никто из женщин не любил и не любит так сильно своего супруга?

— Мне трудно говорить о том, что чувствуют другие женщины. Но я любила Ганнибала всегда!

— Судя по твоему тону, ты полагаешь, будто я ничего не смыслю в этом деле. Думаешь, ты единственная была влюблена в своего мужа?

— Нет, я не это хотела сказать...

— Когда мы впервые встретились, я не знала, как относиться к тебе, — произнесла Дидобал. — Ты не вызывала у меня доверия. Прости меня, но матери трудно видеть, как сын отдает свою любовь другой женщине. Мать всегда хочет оставаться первой: первой маткой, первым дыханием между зубов, первой беспричинной любовью...

Женщина медленно повернула голову, вытягивая густые локоны из рук Имилце. У нее были