Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

Встань в круг, не робей! Что, нас большее знание от людей отделить может? Нет такого Божьего Закона, нет и не будет. Знание светлое – ведь оно от Господа исходит. Так-то оно так, только ничего не сказал Еремей, отступил назад, закрыл лицо рукавом от взгляда братнего, жгучего и яростного, допил медленно воду, что вынесли ему в лохани, утерся, поблагодарил, перекрестился и вышел обратно на улицу. «Сдюжишь. Должен сдюжить». А вот не смог.

Один он остался, совсем один. Может, в Чудове знают, что делать, подскажут? Вот, и отец Иннокентий говорил – иди к архиепископу, поведай ему все, как на духу, найдется тебе там дело под стать.

102. Отставка

Эх-ма, была не была, уже все равно. Пережил я, глядишь, свой испуг, больше одного раза никому умирать не придется. И вот какое у меня образовалось странное любопытство: а куда эта напасть дальше покатиться может? Казалось, больше некуда, а течет, льется. Солдат уже который день не хватает, да и полицейские на улицах редко попадаются. Вообще людей в городе стало поменее. Или все по домам хоронятся? Говорят, еще в давние времена, в самом начале века ходило предсказание от старца святого: быть, значит, Петербургу пусту. А про Москву такого, чай, не было? Или перепутал старец, прости Господи?

Давеча вот тоже необычность. Приходила в городскую управу целая депутация от раскольников. Обыкновенно тихо в своей слободе сидят, не высовываются, а тут потянулись: дескать, сами желаем у себя карантин поставить. Нашими собственными, говорят, худыми силенками. И отвечать готовы за соблюдение по всей строгости. Не хотим, мол, чтобы к нам караулы да доктора почти кажный день лезли с инспекциями. Ну, наши для вида посовещались, а потом разрешили, конечно, с оговорками да предупреждениями. На двух разах в неделю сошлись. Сам-то Еропкин рад-радешенек: одной заботой меньше. А я задумался: подняли, видать, голову дети аввакумовы, не к добру это.

Доктора тоже с ног сбились, разное советуют. Кто кричит: из воздуха ткутся миазмы эти и летают, словно невидимый глазу ядовитый дым. Другие возражают: передается зараза только путем болезнетворного прикосновения. И слухи кругом вьются: то здесь, то там якобы есть целители. Кто говорит – немцы, а другие, наоборот, – киргиза узкоглазая, которая заразу лечить может индейским волшебным средством или, на худой конец, заговорить и землицы целебной на чумные язвы приложить.

Дальше – больше. Уже привык я, что с каждым днем все хуже, а и то удивился. Сижу с утра в присутствии, разбираю бумаги, считаю, значит, покойников. Дожидаюсь начальства, чтобы доклад сделать, слежу за дверьми и за шумом всяким. Со вчерашнего вечера не было на месте генерал-поручика, посему он должен вскорости… И вдруг сам губернатор явился. «Давно не виделись», – думаю. Встаю, конечно, по всей форме, смотрю исподлобья, но почтительно. Лица на человеке, прости Господи, никакого нет, руки трясутся, но рассуждает здраво, точнее, сам так полагает, что здраво. И перебить нельзя, не по чину. Даже не присесть. «Города, – говорит, – больше нет. Подал ее величеству нижайшую просьбу отставить меня по слабости здоровья и в силу годов преклонных. Неспособен, – тут же добавляет, – я оказался, хотя, – клонит тут же в обратную сторону, – в любом случае считаю труды господина Еропкина вовсе малополезными и даже вредоносными по причине сильнейшего возбуждения народного и утраты населением всякой веры и послушания. Да и вымираем мы все быстрее. Не останется скоро никого в древней нашей первопрестольной столице, и чтобы не видеть сего печального конца завтра же отправляюсь к себе в поместье, где намереваюсь ожидать скорого разрешения от тяжкого земного бремени».

Развернулся, каблуками шлепнул, как будто я какой кабинет-секретарь или генерал-фельдмаршал, и вышел вон. И жалко старика: совсем мозга поехала, а себя еще жальче. Вот было все равно, смирился уже, а тут разжалобил губернатор, слезу душевную вытянул. Ему ж за то ничего не будет: мудра матушка, даст спокойно помереть, немного бедняге осталось, да и зачем знатный род обижать. А мне-то некуда уехать, хоть, может, тоже хотел бы. Тем, кто в добром здравии, монаршая немилость пуще смерти. К тому ж у меня семья остается, потому потребно в аккурат или выжить, или доблестно сложить голову на императорской службе, пусть детишкам хоть пенсию назначат полезную.

Тут меня мысль огорошила: во втором городе государства больше нет высшей власти, и об этом необходимо немедленно сообщить в Петербург, то есть отправить по эстафете срочную депешу. Немедля, с ближайшим курьером. Много их тут, молодцов, ошивается из порученцев-то, все надеются, случится оказия и пошлют их вон отсюдова. Ну, значит, сегодня под утро кому-нибудь из них обязательно повезет.

103. Вымораживание

«…Если все гигиенические предосторожности применены в должной строгости будут, то польза от них окажется незамедлительная. К тому же, напоминаю вам еще раз, единодушно показали здешние доктора на заседании высокой Комиссии, что холода, которых стоит в самом скором времени ожидать, неизбежно должны затруднить дальнейшее распространение заразы, а затем морозы зимние ее вовсе на нет свести могут. Посему издайте немедленно по всему городу повеление: в домах совершенно не топить, дабы тем самым зловредные миазмы подвергать вымораживанию и для слежения за исполнением того отдельных дозорных установить, чтобы за каждою трубой наблюдали и опись вели нарушителям…»

104. Икона

Не знал обо всем том народ: ни о мерах гигиенических, ни о нестойкости моровых миазмов к зимним холодам. Ни на что не надеялся уже люд сермяжный, у последнего края сгрудившийся. Страшно – и в Господню милость перестал верить народ московский. В то, что избавит Спаситель город от язвы, что снизойдет к молитвам грешных человеков. Пошел тогда православный народ на последнее: начал молить заступницу Земли Русской, пресвятую Богородицу, может, упросит она Сына своего, и помилует Он нас, умерит гнев, отвратит ярость Создателя, огнь жестокий и раскаленное копье зловонной смерти.

Была над Варвариными воротами икона Боголюбской Божией Матери – говорили, что чудотворная. Много обитало по городу святых образов, а вот почему-то именно сюда прикипело в этот раз народное обожание. Хоть и раньше ее примерно чествовали, не раз бывали здесь моления публичные и крестные ходы, мерно звонили колокола церквей соседних, стройно шагали процессии, ровное пение неслось над непокрытыми головами и улетало в высокое небо. Тащились вдоль дороги нищие, раздавали благословения бродячие крестцовые попики с налоями, радостно становилось на душе от одного вида единокрепкого народа христианского, лепо жилось тогда на белом свете. Но запрещены ноне были любые шествия и даже сбираться вместе народу не дозволялось.

Только вот