Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева

– Ты не тревожься за прясло. Ворога не подпустим! – увещевал его чернец. Он уже выпил немного меда, и ему стало хорошо и весело. Он даже пожалел о том, что татары отошли от града и нельзя будет показать силушку. Ему захотелось спуститься в ров и проучить крепко-таки сыроядцев либо сотворить что-либо предерзкое. Чернец знал, что Василько не даст ему своевольничать, и потому желал спровадить его со стены.

Дрон тоже хотел, чтобы Василько ушел с моста. Но не потому, чтобы сотворить что-либо из ряда выходящее, а чтобы отдохнуть спокойно. «Как Васька уйдет в хоромы, так я половину крестьян оставлю на прясле, а другую пошлю в сторожевую избу почивать. И сам с ними пойду», – размышлял он, заботливо поддерживая Василька. К тому же ему было приятственно, что в отсутствие Василька он останется на прясле за воеводу и в его руках будет находиться судьба не только Тайницкой стрельни, но и всей Москвы.

Внизу, у стены, продолжали жечь огни. У костров грелись подносчики. У многих из них и сейчас перед очами плыла шаткая лестница и явственно слышалось ее поскрипывание. Василько прошел мимо огней тихо, съежившись и низко наклонив голову. Не хотел, чтобы подносчики видели, как он покидает прясло.

Чем далее он удалялся от стены, тем более его брало сомнение, что вправе ли он в такой лихой час нежиться в хоромах. Чем сильнее досаждала рана на плече, тем он все больше убеждался, что поступил пригоже. Но стоило боли хоть немного ослабнуть, как сомнения и стыд опять начинали мучить его. Так, колеблясь, он добрался до хором Тарокана.

В хоромах было тепло и темно. Он поднялся наверх и прошел в столовую палату. До его слуха донесся детский плач, заставивший насторожиться и ступать тише. В палате неясно просматривались лежавшие на лавках люди. Пронзительно и нервно закричал младенец. У стены мелькнула тень, и раздался недовольный женский голос: «Носит кого-то… Спи, дитятко!» Василько юркнул в опочивальню. Он ощущал себя виноватым перед спящими, потому что нарушал их покой и потому что предпочел пряслу тепло хором.

Вот и опочивальня, безлюдная и натопленная. Здесь было даже теплее, чем в столовой палате. Едва освещаемая сальной свечой, она напоминала Васильку свою горницу.

Он сел на лавку и запрокинул голову, упершись затылком в стену. Стоило ему закрыть очи, как в голове забегали, закружились колющие точки.

В опочивальню вошли Павша и Аглая.

– Дай, господине, кольчужку сниму, – предложил Павша, и его голос разогнал изнурительные блики.

Василько поднялся и покорно поднял руки – Павша принялся снимать кольчугу.

– Потише! – вскрикнул Василько, когда холоп нечаянно задел рану. Он пожалел, что оставил Пургаса на прясле. Павша, никогда не раздевавший господина, делал это неумело, часто с мольбой поглядывая на Аглаю.

Аглае же было не до мужа. Она отбирала из ларя чистые порты для Василька. Вывезенный из села ларь с господской рухлядью был под ее присмотром, и потому к осадным тягостям у Аглаи прибавилась забота охранять содержимое ларя.

– Куда Пургас положил сорочку, крашенную в синь? – ворчала Аглая, вытаскивая из ларя и рассматривая на свету портища.

– Павша, сходи за Янкой, – невольно вырвалось у Василька. Его раздражало, что у Павши и Аглаи ничего не ладилось.

Аглая многозначительно переглянулась с мужем. Василько заметил их обоюдный взгляд и почувствовал себя неловко. Он утешил себя тем, что его отношения к рабе известны и дворне, и крестьянам, и ощутил равнодушие к тому, что думают сейчас о нем Аглая и Павша. Помыслил, как коварны и несправедливы его люди; будь он с ними жесток, его бы остерегались и почитали сверх меры, но он не был зол, не лез в дела крестьян, не помогал им, был ленив и податлив, и потому его не чествовали и за глаза смеялись над ним.

Павша, с грехом пополам снявший кольчугу с Василька, покинул опочивальню. Василько рассматривал свою замаранную свитку, особенно кровавые подтеки на ней и через узкую прореху рану на плече, в глубине которой проглядывалось что-то розовеющее. Затем, разморенный теплом, закрыл глаза – в сознание опять ворвались звуки и видения приступа. Он открыл очи и замотал головой, дабы избавиться от них.

Василька ранее никогда не тешило поле брани. Но хотелось казаться мужественнее и удалее, он старался нарочито спокойно взирать на убитых, подходил к безжизненному телу врага с намерением вынуть из его холодных рук оружие не иначе, как с прибауткой. Ему приходилось делать над собой усилие, казавшееся не замеченным товарищами, внушать себе, что тягостная муть от увиденного скоро рассеется. Впрямь, достаточно было веселого пирования, и в памяти сохранялись только довольство собой, товарищами и радость победы.

Теперь же ему дорого дался отраженный приступ. Ни питием, ни весельем, ни внушением не заглушить навеянные боем чувства. Видно, потерял Василько личину напускной удали, и обнажилось податливое, уязвимое нутро. Как ни носи ту личину, а все же придется со временем расстаться с ней, то ли для того, чтобы надеть другую, то ли она просто нестерпимо язвит чело.

Опять тишина, сумрачный свет, мрачные стены, и Аглая что-то бубнит.

– Неужто, господин, до сих пор люба тебе эта девка? – спросила она, наклонившись над ларем и продолжая перебирать рухлядь.

– Какая девка?

– С коей ты миловался в селе.

Василько помрачнел.

– Будто не знаешь? – уколола его Аглая и тут же воскликнула: – Слава тебе, Господи! Нашлась-таки сорочка! Ишь, на самое дно ее положил, мордва окаянная!

Незаметно появилась в горнице старуха. Сгорбленная, высохшая, с дергавшимся загнутым вверх острым подбородком. Она бережно держала двумя обнаженными до локтя костлявыми руками кувшин.

Старуха подошла к Васильку, поставила подле него на лавку кувшин, затем издала глухой звук и показала на молодца пальцем. Василько смутился: было во взгляде старухи что-то безумное, властное и пугающее. И ее незаметное появление, и ее жесты, и странные звуки, которые она издавала, и то, как безропотно выполняла наказы старухи строптивая Аглая, – все это озадачило Василька.

«Что тебе от меня нужно?» – хотел спросить он незваную гостью, но не мог раскрыть рта. Пытался отстраниться от нее, не мог, будто одеревенел. Так и сидел на лавке, не отводя очей от страшной и странной, похожей на ведьму старухи.

Старуха вновь издала непонятный звук и показала пальцем на израненное плечо Василька. Палец у нее был длинный и загнутый, желтовато-глянцевый, с почерневшим и окостеневшим ногтем. Аглая подошла к Васильку и безмолвно стала снимать с него свитку, а затем сорочку и исподницу. Василько и не думал противиться. Он остался в одних ноговицах и невольно поежился от холода. Старуха медленно подняла руку, ее пальцы слегка подрагивали. Это замедленное движение руки напомнило Васильку движение змеи перед мгновенным и резким броском. Ему показалось, что сейчас старуха вопьется ему в горло своими почерневшими и отросшими ногтями. Он зажмурился и невольно подался немного назад, ожидая чего-то жуткого и удивляясь, что так покорно подчиняется незнакомой молчаливой воле.

Он вздрогнул от прикосновения ее холодных и шершавых пальцев. Она водила ими вокруг раны и невнятно шептала. Странное дело, но тупая боль, доселе неотступно преследовавшая его, поутихла. Василько открыл глаза – старуха склонилась над раной и все шептала. Он чувствовал тепло ее дыхания, ему показалось, что рана быстро затягивается. Старуха подняла голову, и Василько решил, что закончилось это жуткое наваждение и она исчезнет так же незаметно и быстро, как появилась. Но старуха взяла из рук Аглаи холщовую тряпицу, опустила ее в кувшин и вынула, уже влажную и потемневшую. Из тряпицы часто западали капли на пол, на лавку и ноговицы Василька. Старуха обтерла тряпицей рану и опять принялась что-то шептать, низко наклонившись над больным плечом. Лицо ее показалось Васильку еще более отталкивающе нелепым: с ввалившимся беззубым ртом, искривленным и высохшим носом, тонкими посинелыми губами; страшна была и ее тень, вытянутая и искривленная, с круто загнутыми, похожими на рачьи клешни руками. Уходя, старуха потрясала головой и беззвучно шевелила синими губами. Подле двери она обернулась, что-то пробормотала и, искрививши лицо, внезапно плюнула в сторону Василька. Уже за ней затворилась дверь, а Василько все сидел без движения и дивился.

– Кто такая? – спросил он едва слышно.

– Мать сгинувшего Волка, – тихо поведала Аглая.

Эта старуха, ее плевок (Васильку казалось, что он ощущает его на лице), упоминание Аглаи о Волке заставили Василька вспомнить о своем грехе. «Неужто никогда-никогда не отпустит меня этот грех? Неужто даже сегодня я не заслужил прощения? – отчаивался мысленно он, одеваясь при помощи Аглаи. – И так все в тягость, а тут еще эта старая ведьма измывается. Да не поколол бы я тогда Волка – он бы меня запросто живота лишил! Откуда только старуха узнала? Верно, от Микулки… Погоди, волчий сын, только попадись мне на глаза!»