Аламут - Джудит Тарр

— Уже нет. Он настиг меня.

От кого лица отхлынула кровь.

— Я была нетяжело ранена, — сказала она, молясь, чтобы он был слишком встревожен, чтобы почуять ложь. — Ассасин удрал. Именно поэтому… поэтому его высочество и уехал. Охотиться на этого ассасина.

— Значит, он отослал тебя сюда. Что заставило его думать, что ты не станешь приманкой?

— Я ей не стала.

Ранульф нахмурился, глядя на все и ни на что.

— Почему ты вернулась?

— Я говорила тебе. Я хочу получить Аймери.

— Что, если ты не получишь его?

Ее трясло теперь сильнее, почти слишком сильно, чтобы она могла говорить.

— Тогда ты потеряешь меня. Я… я уйду в монастырь. Я приму постриг. Ты никогда больше не увидишь меня.

Он стоял и смотрел на нее. Все ее планы, все ее стратегии, были забыты в тот же миг, когда она увидела его.

Она старалась вспомнить, на что это было похоже до рождения Аймери. Тяжелая беременность; месяцы бремени, тяжелого страдания. До этого было не блаженство, но что-то лучшее, чем это. После шумного, озорного детства она решила стать безупречной леди, хозяйкой дома и угодий, баронессой для барона Ранульфа. Она не очень в этом преуспела, но попытки отнимали у нее много времени. Тогда ей нравился Ранульф. Иногда они могли вместе посмеяться. Он вряд ли был тем, что она могла бы назвать хорошим возлюбленным, но он чаще давал ей наслаждение, чем нет, и когда она пыталась даровать наслаждение в ответ, он выглядел счастливым.

Он был счастлив, когда она сказала ему, что носит ребенка. Он подарил ей ожерелье из синих камней из Персии и улыбнулся, видя это ожерелье на ней. "Ты прекрасна", — сказал он тогда. Единственный раз он сказал это.

А потом, когда их сын родился, Ранульф забрал его у нее.

А сейчас он рассматривал ее, по другую сторону этой стены, и лицо его было мрачным.

— Ты ведь даже не простила ничего, не так ли?

— Разве ты когда-нибудь думал о том, чего желает кто-либо, кроме тебя самого?

Она гадала, не ударит ли он ее. Он никогда не бил ее. Даже в ответ на самые явные дерзости.

Не ударил он и сейчас. Он запустил пальцы в свои волосы, беспорядочно взлохматил их, словно ребенок. Неожиданно он схватил ее. Она была захвачена слишком врасплох, чтобы отбиваться, даже чтобы упираться пятками. Он вытащил ее из комнаты.

Когда Джоанна наконец опомнилась, чтобы сопротивляться, она двигалась слишком быстро для чего-либо, кроме как уберечь ноги. Его хватка была сильной, но почти не причиняла боли, просто из нее нельзя было вырваться. Он протащил ее через покои слуг, через угол сада, в то место, к которому она клялась не приближаться. Это была детская.

Он отпустил ее так резко, что она пошатнулась и упала. Она схватилась за первый же твердый предмет, попавшийся ей под руку: тело Ранульфа.

Она едва сознавала, за что уцепилась. Она пристально смотрела. На женщину несколько старше себя, темноволосую, округлую, невозмутимую. И на того, кто сидел на коленях у женщины.

Он был похож на своего отца, У него были пшенично-золотые волосы, как у Ранульфа. Но подбородок, даже в младенческом возрасте, был выпячен с упрямым выражением, хорошо знакомым Джоанне.

Она не могла двинуться. Это был не ее ребенок, этот чужак, этот плотный мальчишка шести месяцев от роду. Она совсем не знала его.

И он не мог знать ее. Он осмотрел ее и начал спорить, очевидно, со столь вопиющим вторжением.

— Аймери? — Это прозвучало едва слышно.

Он нахмурился. Лицо его начало краснеть.

— Аймери, — сказала Джоанна. — Аймери.

Он позволил ей обнять себя. Он напрягся всего чуть-чуть. Казалось, он вспомнил что-то: прижался к ней, узнавая. Она зарылась лицом в его волосы. Его запах был теплым и молочным, густым, сладким детским запахом, от которого у нее закапали слезы.

Она смахнула их. Ранульф снова покраснел. Он был совсем как Аймери.

Что-то огромное и разбухшее, прятавшееся в ней, душившее ее, неожиданно разорвало свои оковы и исторглось в воздух, оставив ее легкой и пустой. Кроме того, что недвижно горело под ее сердцем, там, где начинался Аймери.

Он напрягся в ее объятиях, протестуя против их неожиданной силы. Она ослабила хватку настолько, насколько могла.

Она мечтала об этом, а вышло не так, как должно было быть. Аймери вырос, пока она не видела его. А она… она совершила поступки, которых было не переделать, не отменить. Только лгать. Только скрывать.

— Я даю тебе слово, — сказал Ранульф. — Если я когда-нибудь заберу у тебя другого ребенка, то только по твоей просьбе.

Ее дыхание пресеклось от чего-то — от смеха, от горечи? Если бы он знал… если бы он только знал…

Он так старался. Доставить ей приятное. Удержать. Быть тем, кем она хотела его видеть. Несчастный, неловкий, смертный человек.

"Почему, — думала она, глядя в его большие синие глаза. — Почему он так боится меня?"

Потому что она была женщиной. Потому что он никогда не мог знать, что она сделает в следующий миг. Потому что — Бог ему помоги — он любил ее.

Он любил. Быть может, это магия Айдана, притаившаяся где-то в глубине ее, а может быть, это любовь Айдана дала ей глаза, чтобы увидеть.

Айдан был огнем. Ранульф был землей, простой и плотной, без слов, без грации и легкости. Он никогда не знал, что сказать, и редко — что сделать. Кроме как упорствовать.

Джоанна отдала Аймери няньке. Он запротестовал: это отозвалось в ней приливом горя и вспышкой радости разом. Он вспомнил ее. Несмотря ни на что, он вспомнил свою мать.

— Тише, — сказал она ему. — Тише, мой хороший. Я скоро вернусь. Я обещаю.

Обещания не значили ничего для ребенка, которого отрывали от матери. Кормилица прекратила его плач, дав ему грудь.

Сердце Джоанны сжалось. У нее теперь не было молока; и для Аймери уже не будет.

Она отвернулась, чтобы не видеть, как другая женщина делает то, чего она сама делать не может, и оказалась лицом к лицу с мужем. Ее руки обвили его шею. Он был всего лишь немного выше нее, но много больше, ширококостнее и плотнее, в нем не было ничего от кошачьей гибкости Айдана. Его кожа была человеческой кожей, его запах — человеческим запахом: странным теперь, чужим. Он был напряжен. Испуган.

Она тоже боялась бы, если бы у нее было время подумать. Он послушно последовал за ней, как будто она околдовала его. Может, так оно и было. Теперь в ней был демон, во многих смыслах.

Она провела его между слугами, взглядами и вопросами, в спальню. Она отделалась от его оруженосца и даже от его любимого пса. Она стащила с него его чистые новые одежды, не без труда: порою он был стыдлив, как девушка. Хотя она не видела, чего ему стыдиться. Весь в буграх мускулов и в шрамах, с копной пшенично-золотых волос, он был красивым мужчиной, хорошо сложенным.