Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

Что касается меня, то возможность влиять ограничивалась теми немногими встречами и телефонными разговорами, о некоторых из которых я уже упомянул.

Кто-то внушил ему, например, что, если он приложит руку к немедленному выдворению Хоннекера, которого приютил Горбачев, из Москвы, читай из России, это прибавит ему лавров борца с коммунизмом. Я, наоборот, убеждал, что в его интересах оставить в покое смертельно больного старика. Он легко, как и всегда, согласился со мной и, отбиваясь от назойливых журналистов, утверждал публично: по этому вопросу у нас полное взаимопонимание с министром иностранных дел Советского Союза. «С самим Панкиным». Как цитировало его ТАСС.

Но вот я уехал в Лондон, и линия Б. Н. в этом вопросе в очередной раз изменилась. На 180 градусов. Хоннекера просто-напросто взяли за шиворот и отдали германским властям, которые еще совсем недавно признавали его сувереном, обменивались официальными визитами и подписывали разные исторические соглашения.

Правда, и у них не хватило духу поступить с ним так же беспардонно, как ельцинская команда, в результате чего он был просто отпущен умирать за границу.

Ельцин только тогда позволял себе напрягаться для самостоятельного решения, когда на карте оказывалась его карьера, безопасность и благополучие его семейства. Столь же ли спасительны те или иные его «судьбоносные решения» для страны, как для него, мало его интересовало. Что хорошо для Ельцина, то хорошо для России. Это он исповедовал не столько разумом, столько подкоркой. Нутром. И тут пора вернуться к тому пассажу из мемуаров Ельцина, которым я начал эту главу.

Вслед за русским мне на глаза в Лондоне попался текст на английском языке, только что выпущенный респектабельным англо-американским издательством. Там на соответствующей странице вместо «остановились на фигуре Бориса Панкина» было сказано «остановились на Шеварднадзе». Фамилия Панкин в книге вообще не была упомянута.

Я пожал плечами и постарался забыть об этом мелком очковтирательстве, хотя оно меня, разумеется, покоробило. Сообразив, однако, что книга на английском существует не в единственном экземпляре, я понял, что надо что-то предпринять.

Не потеряв, к счастью, чувства юмора, официальной телеграммой уведомил Ельцина, что вторжением в текст нарушены его авторские права, на защиту которых я счел необходимым стать, сделав заявление для печати и обратившись с протестом в издательство.

Как я и ожидал, из Москвы ответа никакого не последовало. Вряд ли моя «вопленица» и дошла до президента, хотя была адресована ему лично – есть такая форма непосредственного общения послов с главами государств и правительства. Там, в Кремле, уже становилось правилом не волновать шефа «по мелочам». Другими словами, не давать шефу в руки козырей против себя.

Удивительней было другое. Молчало и издательство. Молчали те люди, с которыми я уже успел познакомиться здесь за свою посольскую бытность, которые исправно принимали приглашения на приемы, музыкальные и литературные вечера в посольстве и другие подобные мероприятия.

Знакомый юрист-англичанин предложил свои услуги.

– Но я же не могу вам заплатить…

– Пару шагов я готов сделать на общественных началах. А там посмотрим.

На его письмо, составленное по всем правилам юриспруденции, ответ не заставил себя ждать. Закон в Англии уважают и даже боятся его.

– Нас очень торопили, переводить все приходилось прямо с черновика… А там было, как у нас…

Намек на то, что «удружили» Борису Николаевичу его помощники – соавторы.

– Но вы-то историю знаете, – возражал адвокат. – Такую еще недалекую. Ведь всего-то два года назад английские и американские СМИ были переполнены сообщениями о заявлении Панкина из Праги против путча, а затем поздравлениями ему как новому министру иностранных дел…

Квота бесплатных действий юриста подходила между тем к концу. Но он уже вошел в азарт и только отмахивался от моих разговоров на эту тему.

Наконец издательство решилось признать свою вину. Обязалось сделать соответствующие вклейки в ту часть тиража, которая уже была отпечатана, и внести типографским способом изменения в остальной тираж. В журнале ассоциации британских издателей «Паблишер уикли» было опубликовано извинение.

Юрист уведомил меня, что издательство готово выплатить три тысячи фунтов в качестве компенсации за моральный урон. Я знал, что в Америке им пришлось бы платить миллион, и предложил юристу принять и эти три тысячи в качестве гонорара, с чем он охотно согласился.

Москва продолжала хранить молчание. По этому вопросу. Но пошли нападки по другим.

Мой роман с Борисом Николаевичем подходил таким образом к концу.

Приезжавший на пару дней в Лондон Станкевич, в ту пору еще носивший титул вице-мэра Москвы, сказал мне в минутку откровенности, проще говоря, после пары бокалов виски:

– У Бориса Николаевича два комплекса, две занозы в сердце: разрушение дома Ипатьева и развал Советского Союза.

Герой или?..

Одним из членов того руководящего «почтенного собрания», по выражению партийного ветерана Оки Городовикова, которое по воле Суслова или Брежнева послушно голосовало за все, что бы ему ни предложили, включая отрешение от власти руководителя правящей партии или государства, был и тот, о ком я теперь хочу рассказать.

При Брежневе и двух его скоротечных преемниках он в качестве лидера грузинской компартии дорос до звания кандидата в члены политбюро, что давало ему право на пленумах ЦК сидеть хоть и не в президиуме, как полные члены ПБ, а в зале, но зато в первом ряду.

Президиумы – это было еще одно помешательство тех лет. Подобно спецбуфетам и спецподъездам. Ни одно заседание, начиная с партийного съезда и кончая профсоюзным собранием в пошивочном ателье, не обходилось без президиума.

Если на заседание собиралось семь человек, как минимум трое из них сидели в президиуме, а то и пятеро.

В одних случаях президиум избирали, то есть составляли заранее длиннющий список и потом зачитывали его с трибуны перед началом действа. У чиновников пониже чином сердце замирало в груди – выкликнут или нет. Те, кто повыше рангом, номенклатура – а она была и всесоюзной, и республиканской, и областной, и районной, и даже сельсоветской, – спокойно ждали, когда очередь в алфавитном порядке дойдет до них. Чтобы не идти через весь зал и не ступать по ногам, завсегдатаи президиумов садились перед началом заседания в первых рядах. Но тут не исключены были и конфузы. Помню, как при открытии одного из съездов писателей после того, как был зачитан список президиума, население двух первых рядов дружно, как стая галок, снялось с мест и двинулось на сцену. Сидеть, как одинокая пальма в пустыне, остался один Михайлов, тогда председатель Госкомиздата. Всем стало ясно, что снятие его – дело решенное. В других случаях, в том числе и на пленумах ЦК, места в президиуме закреплялись за должностями.