История второй русской революции - Павел Милюков

Возвращение Каледина положило конец всем этим толкам. Он категорически заявил, что вовсе не требовал возвращения казаков с фронта на Дон и не думал грозить правительству перерывом сообщений Москвы с югом. Тогда войсковое правительство телеграфировало правительству, что усматривает провокацию в обвинении генерала Каледина и требует отмены распоряжений военного министра об его аресте. «Отсутствие исчерпывающего ответа на настоящую телеграмму, — прибавило войсковое правительство, — будет принято казачеством за полную необоснованность обвинения Каледина, и казачество будет считать это обвинение происками безответственных организаций».

3 сентября открылся войсковой круг и заседал целую неделю. В конце этой недели приехали представители петроградского Совета и бывший министр Скобелев. Настроение круга было вполне определенное. В первой же речи товарищ атамана Богаевский, которому Каледин передал свою должность, категорически заявил: «Каледина казачество не выдаст не только Временному правительству, но и никому в мире». «Я говорил с представителями рабочих и солдатских депутатов в Петрограде по прямому проводу и услышал от них, что они ничего не знают, что делается на Дону. Защиту атамана от ареста безответственными лицами они называют контрреволюцией». Бурной овацией был встречен сам Каледин, заявивший съезду, что подчиняется отрешению его от должности и потому отказывается от звания почетного председателя съезда. Так же горячо встречена была и большая речь Каледина, представлявшая его апологию перед казачеством. «Честным словом гражданина-донца» Каледин заверял круг, что никакой телеграммы-ультиматума с объявлением войны всей России он правительству не посылал, о передвижении казачьих частей не знал и сообщений правительству о занятии казаками ст. Поворино не делал. Но Каледин в то же время открыто заявил, что его взгляды «на нужды армии, на необходимость твердой, не однобокой власти из людей, знающих дело, вполне сошлись» со взглядами Корнилова и что «заявление министра Авксентьева о (якобы) истинных причинах выступления Корнилова есть ложь». Корнилова он рекомендовал «как стойкого и честного солдата долга, ставящего выше всего интересы, честь и достоинство родины», как «сторонника республиканского образа правления», который, «желая блага родине, не ищет ничего для себя». «О возврате к прошлому», заявлял он в ответ на обвинение в «контрреволюционерстве», нечего и думать: «разговоры об этом — злостная выдумка». «Клевету специально на него, Каледина, создали безответственные общественные организации». Он — «противник федерации», и уже поэтому нелепо обвинять его в отделении Дона. Но он действительно просил и получил от Корнилова разрешение оставить на Дону войсковые казачьи части, случайно оставшиеся или формировавшиеся здесь. Он сделал это, чтобы дать Дону защиту от засилья «16 тысяч солдатских штыков», «которыми нас непрестанно запугивают», — засилья, уже «породившего на Дону негодование среди казаков, права и хозяйство которых попраны».

Верхом торжества для Каледина было появление на круге бывшего члена правительства М. И. Скобелева. Скобелев не сумел дать ответ ни на один из вопросов, в упор поставленных ему Калединым, и принужден был сознаться, что сведения о «мятеже» Каледина правительство имеет только от общественных организаций и из газет. На вопрос, на каком же основании он сам и Авксентьев говорили о «мятеже» Каледина на заседании Совета, Скобелев мог только добродушно ответить: «Не знаю», «Не помню». Тогда Каледин спросил его: «Как могло правительство, питаясь лживыми слухами и сплетнями, отдать приказ о моем аресте, зная, что приказ может вызвать самосуд толпы надо мной?». При напряженном внимании круга Скобелев сконфуженно бормотал что-то о прерогативах правительственной власти. «Теперь вы видите, каково правительство», — закончил Каледин свой вопрос, обращаясь к кругу, который отвечал на этот вопрос новой бурной овацией атаману.

Резолюция войскового круга, принятая после этого (10 сентября), гласила, что «Донскому войску, а вместе с ним и всему казачеству нанесено тяжкое оскорбление». Правительство, имевшее возможность по прямому проводу проверить нелепые слухи о Каледине, вместо этого предъявило ему обвинение в мятеже, мобилизовало два военных округа, Московский и Казанский, объявило на военном положении города, отстоящие на сотни верст от Дона, отрешило от должности и приказало арестовать избранника войска на его собственной территории при посредстве вооруженных солдатских команд. Несмотря на требование войскового правительства, оно, однако, не представило никаких доказательств своих обвинений и не послало своего представителя на круг. Ввиду всего этого круг объявил «дело о мятеже» «провокацией или плодом расстроенного воображения трусов». Признавая «устранение народного избранника грубым нарушением начал народоправства», «оскорбленное казачество» «требовало удовлетворения»: «немедленного восстановления атамана во всех правах, немедленной отмены распоряжения об отрешении от должности», «срочного опровержения всех сообщений о мятеже на Дону» и «немедленного расследования при участии представителей войска Донского» виновников ложных сообщений и поспешных мероприятий, на них основанных. «Каледину, еще не вступившему в должность по возвращении из служебной поездки в области», круг решил «предложить немедленно вступить в исправление своих обязанностей войскового атамана».

На следующий день, 11 сентября, военный министр Верховский отправил войсковому кругу следующую телеграмму: «От имени Временного правительства счастлив засвидетельствовать, что недоразумения первых дней рассеяны. Казачество в его целом не дало втянуть себя в безумную попытку Корнилова... Клеветнические наветы на казачество должны умолкнуть, виновность же отдельных лиц может быть установлена точно судебным разбирательством. Генерал Каледин во исполнение своего гражданского долга должен безотлагательно явиться в Могилев к председателю следственной комиссии для дачи показаний».

Хотя правительство и обещало при этом «внимать лишь голосу бесстрастного закона», но войсковой круг вовсе не был склонен удовлетворять его нового требования. Он уже судил Каледина, оправдал его и никакого другого суда над выборным атаманом признавать не желал. Для вопроса же следственная комиссия могла пожаловать в Новочеркасск сама. 12 сентября круг вынес соответствующую резолюцию: поездка Каледина в Могилев «небезопасна»; показания он может дать на месте. Правительству пришлось примириться и с этим. Дело о «мятеже» Каледина было, таким образом, ликвидировано не так, как того требовала непримиримая позиция Керенского, внушенная и поддерживаемая Советом рабочих и солдатских депутатов, а как то указывало наличное «соотношение сил». В беседе с представителем Кубанского войска Бардижем Керенский высказал глубокое сожаление «о создавшемся недоразумении между ним и казачеством».

Гораздо успешнее для Керенского и Советов пошла ликвидация корниловского дела в Ставке. Но это произошло главным образом потому, что в данном случае он занял с самого начала — правда, ненадолго — компромиссную позицию.

Керенский — верховный главнокомандующий. Корнилов и преданные ему генералы должны были, правда, покараться «по всей строгости законов». Правительство не думало само о смертной казни, но в эти дни для успокоения советской публики очень громко о ней говорило как о неизбежном исходе. 30 августа газеты вышли с указами Временного правительства об отстранении от должности и предании суду за мятеж генералов Корнилова, Лукомского, Деникина, Маркова и товарища министра путей сообщения Кислякова. Затем, однако же, нужно было подумать о судьбе армии. Кандидатура генерала Алексеева, которому два дня назад Керенский сам предлагал занять пост верховного главнокомандующего, естественно, выдвигалась снова. Но в промежутке, как мы видели, возник новый господин положения: Совет рабочих и солдатских депутатов, для которого после примирительных попыток Алексеева его кандидатура была неприемлема. В то же время совершенно отказаться от генерала Алексеева — значило обострить вопрос о ликвидации Ставки. В Могилеве все-таки еще сидел Корнилов, окруженный преданными ему частями войск. Мысль о том, что Алексеев незаменим как человек, способный убедить Корнилова прекратить дальнейшее сопротивление, сохранилась и после того, как посреднические услуги Алексеева были отвергнуты[93]. Теперь эта форма посредничества оказалась не только приемлемой, но и в высшей степени желательной.

Эта цель достигалась, однако же, и в том случае, если бы Алексеев ограничился должностью начальника штаба при главнокомандующем. А кто же будет верховным главнокомандующим? Кто другой, кроме... Керенского? Побывав министром юстиции, военным и морским министром, министром-председателем, фактическим и формальным диктатором, Керенский все же чувствовал, что по мере усиления формальной власти фактическая власть от него ускользала. Он должен был понять, что действительная власть давалась лишь обладанием военной силой. Если из политических соображений можно было быть военным министром без всякого знакомства с военными вопросами, то отчего из тех же соображений не сделаться верховным главнокомандующим? Взять самую большую власть в государстве, взять всю власть, казалось естественным логическим выводом из всего предыдущего для человека, который отождествлял себя с революцией и говорил: «Я им революции не отдам». С другой стороны, это дразнило воображение, уже успевшее пресытиться. Занять последний, еще не испробованный пост, видимо, привлекало Керенского по тем же психологическим основаниям, по каким в первые дни революции привлекали демонстрации власти над Щегловитовым и над другими слугами старого режима, потом проявление власти над царем и царицей, наконец, пребывание в комнатах Зимнего дворца.