Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - Анна Сергеевна Акимова

удалось перешагнуть рубеж окончания Великой Отечественной войны (Шишлин). Все они внесли свой вклад в историю Урала, Сибири и Приобья. Одним из наиболее ценных источников, раскрывающим перипетии их жизни, являются воспоминания их жен, рано оставшихся вдовами. О самих спутницах жизни этих людей мы знаем крайне мало: для публичной истории их тексты имели значение только в той степени, в которой в них отражался образ мужа. Иными словами, о формировании женской самоидентичности в пред— и поствоенный периоды мы можем судить по косвенным источникам, анализируя составленные ими биографии, в которых сами они неизменно находились «в тени» своих супругов — деятелей советской номенклатуры и силовых структур. Общественная роль спутниц представителей власти заключалась в поддержке мужей и помощи в достижении значимых для государства целей. Характер отношений в семье, равно как и личное счастье, мыслились как второстепенное дело — полезное для общественного служения, но далеко не обязательное.

Перед тем как мы приступим к непосредственному рассмотрению дневников и писем, отметим асимметрию означенных эго-источников. С одной стороны, женщины пишут с позиции вдов руководителей спустя 30 лет после описываемых событий: их воспоминания, безусловно, ориентированы на авторитетный позднесоветский дискурс (согласно определению А. Юрчака). Таким образом, в «заказных» текстах (а воспоминания «директорских вдов» Банниковой и Васильевой написаны по просьбе руководства организаций, которые возглавляли в свое время их мужья) прослеживается высокий уровень (само)цензуры. С другой стороны, сохранность эго-документов, в том числе и таких, где отражались, например, секретные сведения о спецоперациях (дневник Шишлина) или перипетии жизни северного райкома ВКП(б) (дневник Степанова), свидетельствует о том, что личное и семейное нередко ставилось выше общественных предписаний, невзирая на опасность для жизни тех, кто принимал решение о сохранении подобных источников. Таким образом, сохранившиеся мужские и женские тексты уральского руководства выстраивают сложную систему зеркал, где «я» и «другой» отражены в разной степени (у женщин — в большей мере «другой», нежели «я»), и главное — эти взаимоотражения разнесены во времени.

Наши исследовательские вопросы состоят в том, насколько продуктивным в таком случае может оказаться сопоставление мужских и женских текстов, созданных супругами в разные эпохи; насколько отличаются образы жен, обнаруживаемые в мужских дневниках и записках, от тех ролей, с которыми идентифицируют себя вдовы десятилетия спустя. Поскольку именно мужские тексты в нашем случае инициируют подобное конструирование мужских и женских внутрисемейных ролей, аналогичный вопрос обращен и к образам мужей, возникающим в качестве как модели саморепрезентации в дневниках, так и в воспоминаниях вдов позднесоветского времени (в первую очередь это относится к воспоминаниям М. А. Васильевой и Е. Г. Банниковой).

Между условно «старшим» (Васильев и Банников) и «младшим» (Степанов и Шишлин) поколениями героев нашей статьи разница составляет десятилетие. Тем не менее она принципиально важна, поскольку определяет уровень и идеологическое наполнение полученного образования. В. В. Васильев закончил Московское Комиссаровское техническое училище, А. П. Банников — реальное училище и затем в 1923 году стал кандидатом на получение квалификации инженера по производству стали и сталелитейному делу в Пермском практическом металлургическом институте.

Б. А. Степанову и И. В. Шишлину, выходцам из беднейшего крестьянства, системное образование оказалось недоступно, и карьеру они сделали благодаря честолюбию и природным способностям. Они получили лишь начальное образование (Шишлин — три класса деревенской школы 1-й ступени; Степанов, по словам дочери, имел «низшее образование»), в ранней юности батрачили, были чернорабочими и грузчиками, посещая школу политграмотности и краткосрочные курсы марксизма-ленинизма. Уклады родительских семей отражали исторические катаклизмы и разрушение патриархального устройства: отец Шишлина погиб в австро-венгерском плену в 1916 году; Степанов своего отца не знал (по свидетельству дочери Степанова, мать выгнала того «за пьянку», родив затем еще двух сыновей от разных мужей; Борис помогал матери содержать младших братьев[1448]). Таким образом, семейного культурного багажа эти молодые люди почти не имели, а вся их карьера была обусловлена продвижением по комсомольской и партийной линии (у Шишлина с 1930 года — еще в органах ОГПУ). Все вышесказанное имеет непосредственное отношение к тем ожиданиям, которые мужья-руководители (в случае Шишлина — будущие руководители) распространяли на своих спутниц, и к тем ролям, которые играли их жены.

«Жены ответственных работников» в амплуа «милого друга»

На должности руководителей эпохи индустриализации часто назначались люди с опытом Гражданской войны, поскольку организация нового предприятия, будь то завод или заповедник (в концепции тех лет — тоже своеобразное предприятие — «резерват-хранилище по умножению пушно-промыслового зверя»), мыслилась как продолжение борьбы с врагом, только другими средствами[1449].

Поколение, родившееся на исходе XIX века, не могло избежать утрат и травм, вызванных годами лихолетья: к моменту встречи со второй женой, Евгенией Георгиевной, А. П. Банников был вдовцом с сыном[1450]; личный листок В. В. Васильева содержит лакуны, вероятно, связанные и с социальным происхождением (отец — адвокат, дед — известный петербургский ученый-востоковед)[1451], и с неясным характером его участия в Гражданской войне[1452], после которой он, начальник военно-дорожного отряда Реввоенсовета Республики, становится «промышленником», «спецом охоты», с 1924 года осев в Тобольске.

Банников и Васильев были лидерами с ярко выраженной харизмой, способными увлекать, рисковать и брать на себя ответственность за амбициозные проекты с негарантированными результатами[1453]. Собственных воспоминаний оба они оставить не успели, поэтому немногие эпизоды их личной жизни мы знаем из воспоминаний вдов, к которым обратимся позднее.

В личном фонде А. П. Банникова в музее истории Уральского завода тяжелого машиностроения (УЗТМ) хранятся его заметки и несколько писем со стихами, адресованными жене[1454]. Неожиданное, на первый взгляд, обращение бывшего комиссара и инженера к лирике объяснимо как почти единственный из доступных ему способов говорить о некоторых своих чувствах. Принципиальный момент: адресатом стихотворений было конкретное лицо, а не абстрактная женщина. Жена в этот период становится единственным человеком, перед которым можно обнаружить собственные уязвимость и слабость, идущие вразрез с общественным мнением, требовавшим от руководителей железного характера в стальном теле[1455], «крепкой породы» (определение Б. А. Степанова)[1456].

Лирические строки директора Уралмашинстроя, обращенные к «милому, прекрасному, славному другу» Женешке, не отличаются оригинальностью и обнаруживают в ритмике и образной системе гимназическое знакомство с классикой русской поэзии и любовь автора к романсу (например, письмо из Ленинграда содержит в качестве эпиграфа строки «Утро туманное, утро седое»[1457]). Датированные стихи Банникова относятся к 1927–1928 годам, т. е. к самому началу уралмашевского периода; их пронизывают мотивы усталости, разлада с собой, утраты цельности[1458]. Для руководителя крупного промышленного предприятия эпохи индустриализации обнаружение таких настроений было опасно, и лирика становится для Банникова способом выражения и приятия этих сторон своей натуры. Важно, что его лирический герой не ищет одиночества — ему жизненно важна супружеская поддержка, которую он именует товарищеской,