Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

Был вечер, стало примораживать, на лужах, что натекли за день, появился хрустящий лед. К шести большие толпы собрались на Историческом бульваре, у городской управы. Городская управа заседала, и люди хотели знать, какие будут решения. По обе стороны толпы скопилось немало трамваев, пролеток и автомобилей, которые, не в силах пробиться, уже устали звонить и гудеть. Но толпа шумела так, что гудков не было слышно. Время от времени на верхней ступеньке управы появлялся кто-либо и сообщал, как идет заседание в Городской думе.

Когда Коля с Раисой под руку подошли к толпе и даже вклинились в нее, насколько можно было, в дверях появился красный, распаренный городской голова Еранцев, на груди которого, поверх жилета, висел на цепи серебряный знак.

Еранцев умолял людей не мешать работе, утверждал, что Дума принимает меры — все жандармы будут арестованы и полиция разоружена. Но из толпы уже требовали разоружить и всех офицеров, потому что хороший офицер — это мертвый офицер.

Услышав эту филиппику, в толпе засмеялись, и соседи спрашивали: «Что он сказал?», «Что там сказали?» Фразу передавали, и она катилась по площади до трамваев, и все смеялись. Коля впервые услышал смех, вызванный предложением кого-то убить.

— Может, пойдем отсюда, а? — спросил Коля.

— Погоди, раз уж пришли, — ответила Раиса.

— Мы непрерывно вызываем по телефону господ Колчака и Веселкина! — кричал потный Еранцев. — Но в Морском штабе никто не берет трубку.

Еранцев ушел внутрь, на ступеньки поднимались люди из толпы — лица их в сумерках были плохо различимы, а свет на улице не зажигали. После каждой речи в толпе кричали «ура!» — люди замерзли и криками согревались.

На ступени поднялся солдат крепостной артиллерии. Говорил он хорошо, видно, был городской. Он сказал, что офицеров здесь нет — офицеры скрываются, готовят заговор — хотят вонзить ножи в спину революции.

Тут же рядом появился матросик — бушлат нараспашку, видна тельняшка.

— Я знаю — они в морском собрании в карты играют, коньяки распивают. Пошли туда! Возьмем всех на цугундер и спросим: а ну, за кого вы — за народ или за царя?

Тут уж кричали «ура!» так громко, как никому иному не кричали.

Раису почему-то это обидело. Она начала громко говорить, обращаясь к окружающим:

— Ну что же это за порядки? Зачем так на офицеров говорить? Ну, Коля, возрази! Выйди и скажи, Коля!

— Офицер! — закричал мужик рядом с Колей. — Здесь он! Пускай говорит! Чего попрятались?

— Пускай говорит! — шумели вокруг.

— Ну вот, — сказал Коля укоризненно Раисе, но та была уверена в себе.

— Иди, — сказала она. — Почему не пойти.

Колю толкали в спину, тянули за рукав.

— Давай! Давай! — кричали издалека. — Где офицер?

Колю вытолкнули из толпы на лестницу — он выпрямился, оправил шинель, фуражку.

— Разве это офицер? — закричали из толпы. Но кто кричал, Коле было непонятно, потому что все лица были серыми пятнами — все одинаковые. Да и сам он для людей был лишь силуэтом на фоне открытой двери в городскую управу, вестибюль которой был ярко освещен.

— Какой это офицер? — кричали совсем рядом. И еще кто-то засвистел: — Это же прапорщик!

— Господа! — закричал тогда Коля, который понимал, что, если не найти нужных слов, его могут растоптать, избить, убить. — Вы не правы, господа! Офицерство совсем не однородное! Я сегодня стоял рядом с адмиралом Колчаком! Это настоящий патриот — он тоже за революцию!

Несколько человек закричали «ура!». Дальше по бульвару, те, кто ничего не слышал, подхватили, крик прокатился вдаль. У управы давно уже молчали, а окраины толпы все шумели.

— Вспомните лейтенанта Шмидта! — Коля поднял руку, как Суворов, который шел впереди своих гренадеров. — Он был золотопогонником, но отдал жизнь за свободу народа… Гарантия свободы — сплочение всех сторонников Временного правительства!

Коля говорил и еще — ему кричали, ему свистели, впрочем, мало кто понимал или слышал, что говорил этот худой высокий прапорщик. Самый упрямый из трамваев двинулся, пробиваясь сквозь толпу. На темной улице особенно ярко светились его окна.

Коля хотел спуститься к Раисе, но за его спиной уже стоял сам городской голова и еще какие-то чины из Думы. Еранцев тянул Колю внутрь здания:

— На минутку, господин прапорщик. На минутку.

В вестибюле толпились люди состоятельного и весьма напуганного вида.

— Мы вам искренне благодарны за то, что вы успокоили толпу, — сказал Еранцев.

Один из гласных, тучный и тоскливый, протирая пенсне, добавил:

— Мог быть мордобой или даже смерть, да, смерть!

Остальные в вестибюле недовольно зашумели — гласный был нетактичен, никто не намеревался говорить о смерти.

— Господа! — возопил тучный гласный. — Вы забываете о судьбе мичмана Фока!

— Надеюсь, никто из нас не последует его глупому примеру, — отрезал Еранцев. — В десять здесь будет адмирал. Давайте выберем президиум. — Еранцев обернулся к Коле: — Надеюсь, вы не откажетесь представлять наше боевое офицерство.

— Неужели не найдется более достойного офицера? — спросил Коля. Он вспомнил, что Раиса стоит на улице, среди солдат, в темноте, ждет его — надо спешить.

Но Еранцев тут же повлек Колю, расталкивая людей, толпившихся на лестнице, на второй этаж, к буфету, чтобы подкрепиться, а вокруг в тесноте и различии мнений согласовывали состав президиума. Пока спорили, Коля успел съесть холодную куриную ножку и запить хорошей мадерой.

Колчак прибыл в Думу в десять ноль-ноль. Его приближение издали анонсировалось перекатывающимся криком «ура!», что приближался по бульвару.

Включили привезенный прожектор и им осветили ступени управы. Колчак стоял прямо, не щурился, хотя лицо было мертвенно-белым — свет прожектора бил прямо в глаза. Колчак сообщил, что приветственные телеграммы правительству посланы. Затем он дал согласие на разоружение полицейских и жандармов. Караул у казначейства и учреждений будут пока нести матросы.

Затем Колчак прошел внутрь управы, и там, в зале, наполненном гласными Думы, а также зрителями, заседание продолжалось. Отвечая на вопросы, Колчак вел себя сдержанно и ничем не выдавал ни усталости, ни раздражения. Что ж, показывал он каждым жестом и словом, вы так хотите. Я ваш верный слуга. Соратник.

Правда, не все так это понимали. Возмутителем спокойствия оказался вертлявый вольноопределяющийся, который стоял у сцены и держал в руке блокнотик. Он выкрикивал свои вопросы невпопад и нагло, чем вызывал восторг гимназистов и мальчишек, набившихся на галерку.