Им помогали силы Тьмы - Деннис Уитли

Хотя Берлин теперь не только бомбили, но и постоянно обстреливали из артиллерийских орудий, аэропорт Гатов все еще функционировал, и Гитлер мог сесть на самолет и долететь до Праги в относительной безопасности. Несмотря на все уговоры Бормана, пока он отказывался это сделать, но телеграмма заново пробудила в нем интерес к битвам и сражениям. Послав за картами, последними боевыми сводками и за генералом Вейдлингом, военным комендантом Берлина, он снова вернулся к исполнению обязанностей, которые еще два дня назад с себя снял, по его словам, раз и навсегда. И принялся издавать приказы направо и налево для частей и подразделений, как боеспособных, так и вовсе уже несуществующих. В довершение всего он вызвал к себе генерал-полковника Риттера фон Грейма из «Люфтваффе».

В тот вечер Грегори вернулся к Эрике с тяжелым сердцем, рассказав ей обо всем произошедшем, и выходило, что он обязан остаться и проследить за тем, чтобы непоседа-фюрер придерживался принятого решения остаться и погибнуть среди руин своей столицы.

Малаку же благополучно добрался до виллы «Вид на Зе» и обратно. Сабину он нашел еще там и принес от нее Грегори письмо, написанное торопливыми каракулями.

«Дорогой,

Как замечательно, что в это страшное время ты не забыл обо мне. Тебе известна причина, по которой я оставалась так долго в этом городе, но, благодарение небесам, я совершенно здорова, и тебе не следует так беспокоиться за меня. Несколько раз меня навещал Курт и уговорил поехать в его родовое имение Шлосс Ниедерфельс, неподалеку от Бодензее; денег на поддержание замка в приличном состоянии у него, конечно, нет, поэтому жизнь там предстоит довольно мрачная, но я хоть не буду испытывать постоянного страха перед приходом русских. Его собственный отъезд тоже задержался на несколько дней, пока он припрятывал свою научную документацию, чтобы не попала в руки противника. Он собирается доложить Шпееру об исполнении задания завтра к полудню, а потом сразу приедет за мной, так что мы с Труди упаковываем в темпе вальса наши пожитки, чтобы сразу тронуться в путь. Итак, всего тебе самого доброго, дорогой. Надеюсь на встречу в более счастливые времена.

Так одной заботой стало меньше, но что-то надо было придумать с Эрикой. Когда он вновь принялся убеждать ее уехать из Берлина без него, она осадила его словами:

— Не слишком уважительно ты ведешь себя по отношению ко мне, мой милый, если предполагаешь, что у меня меньше гордости и достоинства, чем у женщины вроде Евы Браун.

Когда Грегори пришел в бункер утром 25-го числа, он обнаружил своего приятеля фон Белова сидящим в столовой-коридоре перед бутылкой бренди и полупустым стаканом, настроение у бравого летчика было не из самых веселых. Вообще-то в бункере никогда не было недостатка в запасах спиртного и частые его посетители пили много, чтобы подбодрить себя. Грегори пошутил:

— Ну-у, видать, новости хуже некуда, если с самого раннего утра потребовался допинг.

Фон Белов поглядел на него помутневшими глазами и произнес:

— К черту новости, я только что пришел из госпиталя от умирающего родного племянника. Ему всего-то было пятнадцать, такой чудный, беззаботный парнишка, но его тоже призвали, а пуля не разбирает — беззаботный ты или озабочен жизнью.

Грегори пробормотал какие-то слова сочувствия — ему искренне было жаль хорошего офицера фон Белова и его подростка-племянника. Летчик же продолжал:

— Самое противное в этой войне — это то, что она так несправедлива к самым лучшим. На соседней койке лежал один знакомый человек в летах. Он был замешан в подготовке июльского путча, но чудом избежал наказания. Когда они пришли арестовать его, он пытался покончить жизнь самоубийством, да не сумел, чудак, только искалечил себя. Два дня назад ему на голову падает осколок зенитного снаряда, но не на ту сторону, в которую он стрелял и которая еще не совсем зажила, а на другую, целую. И вот он теперь жив, и если госпиталь не разбомбят, то выпишется через неделю. А мой мальчишка-племянник мертв, и никогда его не выпишут.

Еще до того, как Грегори осведомился о том, как зовут этого дважды в голову раненого, шестое чувство уже подсказало ему ответ: «Граф Курт фон Остенберг».

Значит, Сабина еще у себя на вилле. А передовые отряды русских армий уже замкнули кольцо вокруг Берлина. Изо всех мест на окраинах столицы приходили донесения о том, что русские танки и самоходные орудия утюжат предместья города гусеницами. Однако сейчас он так или иначе ей помочь ничем не мог, поскольку самая важная для него задача была связана с нахождением в бункере.

Утром 27 апреля снаряды русской артиллерии падали уже по всему городу, окончательно запертому в кольцо. Но предместья и район городской застройки занимали ни много ни мало, а более сотни квадратных миль. С южной стороны русских было не так много, особенно наземных войск, и людям часто удавалось как-то просочиться или обойти их ударные колонны на дорогах.

Волнуясь за Сабину, Грегори снова послал на виллу Малаку с запиской о ранении фон Остенберга и необходимости как можно скорее бежать из города, пока кольцо окружения не стало слишком плотным. Вооруженный непробиваемой броней веры в то, что еще не пришло время погибнуть, пока жив Гитлер, Малаку спокойно отнесся к своему опасному поручению и пустился в чреватый неприятностями извилистый и неблизкий путь по разрушенному и пылающему городу.

В тот день, по какой-то непонятной причине, Гитлер был в отличном расположении духа, и все в бункере приободрились, а вечером Борман, напившись, танцевал тустеп с Бургдорфом.

Насмотревшись вдоволь на это массовое помешательство, Грегори вышел из бункера вскоре после полуночи. Кругом все гремит, трещит и рушится, а эти пляшут! Он прошел совсем немного, когда что-то со страшной силой ударило его сзади по голове. Из глаз посыпались искры, все закружилось и померкло, он упал на тротуар.

Пришел в себя, когда в лицо ему плеснули холодной водой. В размытых контурах перед собой он различил, что находится в комнате с низким потолком, а перед ним стоит с пустым стаканом в руке здоровый бугай в сером фланелевом костюме. Он попробовал пошевелиться и понял, что накрепко привязан к тяжелому стулу, на котором сидит. Он старался найти объяснение нападению на офицера «Люфтваффе», и, кажется, нашел.

Вот уже на протяжении нескольких недель из-за смертного страха и всеобщего голода и нищеты Берлин стал практически городом бандитов и ворья. Полиция ничего не могла поделать с тысячами дезертиров и отчаявшихся, готовых на все иностранных рабочих, которые днем прятались среди развалин, а ночью выходили на охоту и разбой целыми шайками, врывались в продуктовые магазины, грабили одиноких прохожих. Очевидно, один из таких негодяев подкрался к нему неслышно под звуки канонады и разрывов бомб и стукнул его по голове.