Гибель Византии (сборник) - Гюг ле Ру

Батичелли приказал позвать своего приказчика. Явился Елевферий; он еще постарел и гораздо больше, чем можно было бы постареть за прошедший промежуток времени. Произошло это из-за тяжелого плена у турок. Если бы рабство его продлилось еще месяц, он не выдержал бы, при его старости, но в Наполи-ди-Романья, работая на берегу, он увидел сходившего с галеры Николая, вскрикнул от радости, чем обратил на себя внимание синьора Батичелли и был выкуплен за бесценок, как негодный раб. Николай предложил ему остаться у него приказчиком, на что преданный Елевферий с радостью согласился.

— Послушай, Елевферий, — обратился к нему Батичелли, — зафрахтуй судно для перевозки пленных в Хаджибей, этот путь более безопасен, а там выдай им немного денег, чтобы было на что добраться до родины, а горцев оставь до первой оказии, с которой препроводи их в Тамань.

— В какую Тамань, кирие?

— Ну, по нашему в Метрагу; я дам письмо к генуэзскому представителю в Метраге, он окажет им там покровительство.

Когда пленным передали приговор их нового хозяина, они бросились к великодушному синьору, простирали к нему руки и слезы благодарности текли по их измученным лицам.

— Благодетель наш! Господь наградит тебя! Ты деткам возвращаешь нас! — раздавались возгласы несчастным русских пленных.

Батичелли не знал русского языка, знал он только слово «дитя», которое часто слышал от Агриппины, называвшей своего маленького Максима «дитя мое»; ему почему-то оно очень нравилось. Это слово Батичелли только и понял из крика рабов.

— Елевферий, зафрахтуй судно, если и переплатишь, — ничего, они о детях что-то говорят… слышишь, слышишь, сейчас же… сейчас. Да ведь и у горцев есть дети, зафрахтуй и для них…

— О кирие, стоит ли! Они, канальи, многоженцы, у их детей все равно отцов нет, а только матери; стоит ли такие деньги тратить на двадцать человек, на эти деньги немало можно выкупить людей.

— Пожалуй, что так. Но ты все-таки постарайся и горцев скорее отправить; не прозевай оказию.

Между тем, уже наступал осенний вечер. Батичелли ехал верхом за город. С ним рядом афонский монах, проживавший в Фессалониках.

— Кирие, ты хочешь отслужить панихиду на могиле у разрушенной церкви за городом по рабам Божиим Арсению и Афанасии?

— Да. А откуда это тебе известно, отец?

— Я так догадываюсь. Недавно возвратился один из наших монахов из России, куда он со сбором ходил. Там его очень хорошо принимали в одном богатом доме, а когда узнали, что он с горы Афона, то хозяйка просила, чтобы каждый год из монастыря посылали бы монаха служить панихиду вот на этой самой могиле. При этом сделала щедрый вклад монастырю.

Батичелли понял, что это за богатая русская женщина, он вспомнил Агриппину; нежная и задумчивая улыбка оживила его серьезное лицо при этом воспоминании.

Вскоре они подъехали к разрушенной церкви; это было за городом, густая зелень закрывала топкое, сырое место, где были могилы. Между двумя могилами лежал большой камень, на котором были вырезаны имена почивших Арсения и Афанасии.

Монах и Батичелли сошли с лошадей и панихида началась. Заунывно звучало пение монаха. Задумчиво стоял Николай, изредка крестясь. Когда панихида окончилась, солнце уже садилось; багровый запад предвещал на завтра бурю. Всадники возвращались в город. Николай попрощался с монахом и повернул к морю. Уже стемнело. Крупные валы ходили по его поверхности и оно зловеще хмурилось и шумело. Пред Николаем вставало прошлое. Отец и мать, братья… Агриппина с малюткой… Воспоминание о ней всегда вызывало у него улыбку и отрадное спокойствие духа; умирающий отец Арсений вставал пред ним со своими проклятиями, с которыми и у могилы не захотел расстаться. А волны плескались, нагоняя одна другую и рассыпаясь у ног его коня, обдавали его солеными брызгами. И все, все разные; ни об одной волне нельзя сказать, что она еще раз придет к берегу… Она только будет основанием другой, которая также ударится о берег, и больше никогда не появится, и каждая пережитая минута уйдет в прошлое и уже никогда более не возвратится.

Чедомил Миятович

Константин, последний византийский император

Перевод с сербо-хорватского

Исторический роман

Глава I

В течение целого столетия (1365–1465 г.) на Балканском полуострове происходили события глубоко трагические по своему характеру и имевшие важное историческое значение.

Произошел полный переворот общественных и политических условий, среди ужасных потрясений, сопровождаемых кровопролитием и несказанными страданиями. Иноземное племя, исповедавшее чуждую религию и находившееся на низшей степени культуры, овладело прекрасными землями между тремя морями, где когда-то культурные народы образовали и поддерживали независимые государства.

Это одна из самых интересных и неразрешимых загадок истории, — каким образом нецивилизованному и отнюдь не многочисленному племени удалось победить три христианских царства, стоявших на высокой ступени культуры и создать на их месте обширную могущественную империю.

Этот грандиозный факт получает значение общего закона, доказывающего, что организованные силы, хотя бы они казались незначительными сами по себе и низменными в своих побуждениях, однако, всегда одерживают верх над силами неорганизованными, пришедшими в расстройство, даже если последние велики и стоят выше по своему индивидуальному характеру.

Турки не были лишены известных добродетелей и природных дарований, когда покинули Туркменские степи и пришли в Армению сторожить восточную границу сельджукских султанов; но по принятии ими ислама, их национальный характер подвергся значительному изменению. Искра, зароненная в вулканическую почву великим пророком Аравии, воспламенила пылких сынов азиатских пустынь; их первоначальный характер переплавился в новую форму национальной индивидуальности, способной к осуществлению новой задачи, предназначенной им Провидением. Подобно неудержимой лавине, они устремились на запад, разрушая все политические и национальные организации, эластичность которых была ослаблена и силы надорваны целыми веками злоупотреблений и дурного управления.

Ислам не только побуждал своих последователей быть праведными перед Богом, — он внушал им еще и политические идеи, превращая племя кочевников в общину воинов, способных создать великую империю. Приняв ислам, они прониклись верой, что служить Богу — значит покорять неверных и завоевывать мир. Эта главная идея служила между ними связующим звеном, создавая им политические цели и организацию.

Не одной этой энергией юного и стойкого народа, одной их удивительной организацией и духом ислама все-таки нельзя было бы объяснить быстрого распространения турецкой власти в Европе. Если бы храбрые, восторженные последователи Магомета встретили хоть одно действительно сильное, здоровое и хорошо устроенное государство по эту сторону Геллеспонта, то возможно страницы истории не украсились бы повестью о поразительном росте Оттоманской империи. Чтобы понять тайну этого триумфального шествия, мы должны прочесть эту повесть не только при мрачном сиянии победоносного ислама, но также и при бледном отблеске, бросаемом умирающим византизмом.

Нелегко определить в нескольких словах — что такое византизм. История как будто желала испытать; что произрастет, если посеять семена христианской цивилизации на полуострове между Азией и Европой, оросить их западными дождями, пригреть восточным солнцем на нивах, заброшенных эллинской культурой и лишь отчасти тронутых римскими учреждениями. Быть может, божественная идея братства соединить горячее сердце нового Рима с практическим благоразумием Рима древнего и получится дивная гармония, способная поднять человечество на недосягаемую высоту?

Но опыт не удался. Великие силы, от слияния которых можно было ожидать так много, оказались бесплодными. От духа Востока были заимствованы краски и формы, но при этом не усвоены ни его глубина, ни пылкость, ни природное благородство. Из восточной философии кое-какие туманные идеи мистического характера; а что было позаимствовано из римских учреждений, то не пустило прочных корней, потому что римские учреждения предполагают сознание ответственности, а также инициативу и гражданское чувство. Глубже всего пустили корпи формы и дух автократического правления худших времен римского владычества, делавшие невозможным существование личной свободы. Христианская религия была слишком отвлеченна, слишком возвышенна для полного понимания; она была отодвинута назад, а на первый план выступила Церковь. Церковь же очень скоро отожествилась с тесно сплоченной корпорацией невежественных, суеверных, эгоистичных, честолюбивых монахов, превозносивших императора для того только, чтобы использовать его как своего пособника и сводивших христианство к поклонению мощам, к купле и продаже молитв за упокой души умерших. Народ, отторгнутый от чистых источников евангельской истины, нигде не находил новой идеи, которая могла бы побудить его к великим, славным деяниям. Императоры и церковная иерархия стали союзниками и оставались ими до самого конца.