Сага о Форсайдах - Джон Голсуори

- Ну вот! - сказал он. - Я получил постановление суда. Я вернулся.

Грудь Уинифрид начала бурно вздыматься. Тоска по мужу, пробудившаяся от этого запаха, боролась с такой мучительной ревностью, какой она никогда еще не испытывала. Вот он стоит здесь - темная и точно загнанная тень самого себя, прежнего вылощенного и самоуверенного Монти! Какая сила сделала это с ним - выжала его, как апельсин, до самой корки! Эта женщина!

- Я вернулся, - сказал он. - Мне было очень скверно, клянусь богом! На палубе ехал. У меня нет ничего, кроме того, что на мне, да вот этого чемодана.

- А у кого же остальное? - вскричала Уинифрид, вдруг выйдя из оцепенения. - Как ты смел приехать? Ты знал, что это только для развода тебе послали этот приказ. Не трогай меня!

Они стояли по обе стороны большой кровати, где в течение стольких лет они спали вместе. Много раз - да, много раз - ей хотелось, чтобы он вернулся. Но теперь, когда он вернулся, она чувствовала только холодную, смертельную злобу. Он поднял руку к усам, но не подкрутил их, как, бывало, раньше, а просто потянул вниз.

- Господи! - сказал он. - Если бы ты только знала, что я перенес!

- Рада, что не знаю.

- Дети здоровы?

Уинифрид кивнула.

- Как ты вошел?

- У меня был ключ.

- Значит, прислуга не знает. Тебе нельзя здесь оставаться, Монти.

У него вырвался горький смешок.

- А где же?

- Где угодно.

- Но ты только посмотри на меня. Эта... эта проклятая...

- Если ты только скажешь слово о нем, - вскричала Уинифрид, - я сейчас же отправлюсь на Парк-Лейн и не вернусь домой!

И вдруг он сделал совсем простую вещь, но такую необычную для него, что она почувствовала жалость. Он закрыл глаза. Все равно как если бы он сказал: "Хорошо. Я умер для всего света".

- Ты можешь остаться переночевать, - сказала она. - Твои вещи все еще здесь. Дома только одна Имоджин.

Он прислонился к спинке кровати.

- Ну что ж, все в твоих руках, - и его собственные руки судорожно сжались. - Я столько вытерпел! Тебе нет надобности бить слишком сильно не стоит. Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди.

Услышав ласкательное имя, которым он не называл ее много лет, Уинифрид вздрогнула.

"Что мне делать с ним? - подумала она. - Господи, что мне с ним делать?"

- У тебя есть папироска?

Она достала папиросу из маленького ящика, который держала здесь на случай бессонницы, и дала ему закурить. И этот обыденный жест вернул к жизни трезвую сторону ее натуры.

- Пойди и прими горячую ванну. Я приготовлю тебе белье и костюм в твоей комнате. Мы можем поговорить потом.

Он кивнул и поднял на нее глаза - какой-то полумертвый взгляд, или это только казалось оттого, что веки у него словно набухли?

"Он совсем не такой, как прежде, - подумала она. - Он никогда не будет таким, как был! Но какой же он будет?"

- Хорошо, - сказал он и пошел к двери. Он даже двигался иначе - как человек, который утратил все иллюзии и не уверен, стоит ли ему вообще двигаться.

Когда он вышел и Уинифрид услышала, как в ванной зашумела вода, она достала и разложила на кровати в его комнате полную смену белья и верхней одежды, потом спустилась вниз и принесла виски и корзину с печеньем. Снова надев жакет и секунду постояв, прислушиваясь у двери ванной, она тихонько спустилась и вышла из дому. На улице она остановилась в нерешительности. Восьмой час! Где сейчас может быть Сомс - у себя в клубе или на Парк-Лейн? Она направилась на Парк-Лейн. Вернулся! Сомс все время боялся этого, а она - надеялась, иногда. Вернулся! Это так похоже на него - сущий клоун - появляется: "А вот и мы!" И всех оставляет в дураках: и суд, и Сомса, и ее самое! Но развязаться с этим судом, знать, что эта угроза не висит больше над ней, над ее детьми! Какое счастье! Ах, но как примириться с его возвращением? Эта девка выпотрошила его, выбила из него пламя такой страсти, какой он никогда не проявлял к ней, на какую она даже не считала его способным. Вот что самое обидное! Ее себялюбивого, самоуверенного клоуна, которого она никогда по-настоящему не волновала, растоптала, опустошила другая женщина! Унизительно! Слишком унизительно! Просто невозможно, неприлично пустить его к себе! Но ведь она же добивалась - этого, суд может теперь заставить ее! Ведь он все еще ее муж, как прежде, - она теперь ничего не может требовать от суда. А ему, разумеется, нужны только деньги, чтобы у него были сигары и лавандовая вода! Ах, этот запах! "В конце концов я же ведь не старуха, - подумала она, - ведь не старуха же я!" Но эта девка, которая довела его до таких слов: "Я столько вытерпел! Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди!" Уинифрид подходила к дому отца, так и не совладав со всеми этими раздиравшими ее противоречивыми чувствами, но форсайтский инстинкт настойчиво и неотступно внушал ей, что как бы там ни было, он все же ее собственность, которую она должна оберегать ото всех, кто осмелится посягнуть на нее. В таком состоянии она вошла в дом Джемса.

- Мистер Сомс? У себя в комнате? Я поднимусь к нему; не говорите, что я здесь.

- Брат ее переодевался. Она застала его перед зеркалом, он стоял и завязывал черный галстук с таким видом, словно глубоко презирал его концы.

- Алло! - сказал он, увидев ее в зеркало. - Что случилось?

- Монти, - каменным голосом сказала Уинифрид.

Сомс круто повернулся.

- Что?

- Вернулся!

- Попались на свою же удочку! - пробормотал Сомс. - Ах, черт, почему ты не дала мне сослаться на жестокое обращение? Я с самого начала знал, что это страшно рискованно!

- Ах, не будем говорить об этом! Что мне теперь делать?

Сомс ответил глубоким-глубоким вздохом.

- Ну, что же? - нетерпеливо сказала Уинифрид.

- Что он говорит в свое оправдание?

- Ничего. У него один башмак рваный.

Сомс молча уставился на нее.

- А, - сказал он, - ну конечно! Промотал все, что мог. Теперь все опять начнется сначала! Это просто прикончит отца.

- Нельзя ли это как-нибудь скрыть от него?

- Невозможно! У него удивительный нюх на всякие неприятности, - и Сомс задумался, заложив пальцы за свои голубые шелковые подтяжки. - Нужно найти какойнибудь юридический способ его обезвредить.

- Нет! - вскричала Уинифрид. - Я больше не желаю разыгрывать из себя дуру. Я скорей уж примирюсь с ним.

Они стояли и смотрели друг на друга - у обоих чувства били через край, но они не могли выразить их: для этого они были слишком Форсайты.

- Где ты его оставила?

- В ванне. - У Уинифрид вырвался горький смешок. - Единственное, что он привез с собой, это лавандовую воду.

- Успокойся, - сказал Сомс, - ты на себя не похожа.

Я поеду с тобой.

- Какой в этом прок?

- Попробую поговорить с ним, поставлю ему условие...

- Условие! Ах, все опять пойдет по-старому, стоит ему только прийти в себя: карты, лошади, пьянство и...

Она вдруг замолчала, вспомнив выражение лица своего мужа. Обжегся мальчик, обжегся! Кто знает...

- Прийти в себя? - переспросил Сомс. - Он что, болен?

- Нет, сгорел; вот и все.

Сомс снял со стула жилет и надел его; потом надел сюртук, надушил платок одеколоном, пристегнул цепочку от часов и сказал:

- Не везет нам.

И хотя Уинифрид была поглощена своим собственным несчастьем, ей стало жалко его, точно этой ничтожной фразой он открыл ей свое глубокое горе.

- Я бы хотела повидаться с мамой, - сказала она.

- Она, наверно, с отцом в спальне. Пройдя незаметно в кабинет. Я позову ее.

Уинифрид тихонько спустилась по лестнице и прошла в маленький темный кабинет, главной достопримечательностью которого был Каналетто; слишком сомнительный для того, чтобы его можно было повесить в другой комнате, и прекрасное собрание отчетов о судебных процессах, не раскрывавшееся много лет. Она стала спиной к плотно задернутым портьерам каштанового цвета и, не двигаясь, смотрела в пустой камин, пока не вошла мать и следом за ней Сомс...

- Ах, бедняжка моя, - сказала Эмили, - какой у тебя ужасный вид. Нет, в самом деле, как это возмутительно с его стороны!

В семье так тщательно воздерживались от проявления каких бы то ни было интимных чувств, что Эмили казалось совершенно невозможным подойти и обнять дочь. Но от ее мягкого голоса, от ее все еще полных плеч, сквозивших из-под дорогого черного кружева, веяло утешением. Собрав всю свою гордость, Уинифрид, не желая расстраивать мать, сказала самым непринужденным тоном:

- Все благополучно, мама, и волноваться не из-за чего.

- Не понимаю, - сказала Эмили, поворачиваясь к Сомсу, - почему Уинифрид не может сказать ему, что она подаст на него в суд, если он не удалится? Он взял ее жемчуг, и если он не привез его назад, этого уже достаточно.

Уинифрид улыбнулась. Они все теперь будут строить всякие предположения, давать советы, но она уже знает, что ей делать: просто - ничего. Чувство, что она в конце концов одержала какую-то победу, сберегла свою собственность, все сильнее и сильнее овладевало ею. Нет! Если она захочет наказать его, она сделает это дома, без свидетелей.