Народы и личности в истории. Том 1 - Владимир Миронов

За ужасами террора нельзя не видеть конструктивных деяний Французской революции. Да и сам факт репрессий никак нельзя вырывать из общего контекста международных событий тех лет. В действительности, надо четко осознавать, что революционная Франция (как и новая Россия спустя 200 лет) оказалась под прессом ненависти реакционной Европы, объединившейся против Франции. Хотя на первых порах та и не очень спешила приступать к военным действиям (Пильницкая декларация августа 1791 г. призывала монархов Европы к интервенции). Война была объявлена лишь 20 апреля 1792 г. Вскоре приходит конец и монархии (10 августа 1792 г.). А 20 сентября 1792 г. в сражени при Вальми революционная армия под командованием Дюмурье и Келлермана («пятьдесят тысяч босяков») придают новую энергию революционному урагану. На следующий же день Конвент официально отменяет монархию, а 23 сентября провозглашает Республику («единую и неделимую»). Даже монархист Гете вынужден был заявить, что это событие открыло «новую эру в мировой истории».[566]

Сегодня, конечно же, довольно легко с высот двух столетий (или 80 лет социализма в СССР), поджав безвольные губы кастратов и извращенцев, «выговаривать революции». Тут и тут-то она неправа, а тут и вовсе вела себя «по-зверски». Честный и знающий человек поинтересовался бы условиями, в которых тогда приходилось действовать. Следует помнить и то, что в народе накопился тысячелетний гнев к своим угнетателям и эксплуататорам. Да, любой из народов не похож на совершенное, гуманное существо («светоносного ангела»). К тому же не забывайте: мы видели «гуманизм» монархий, да и победой демократии сумели в первую очередь воспользоваться самые гнусные и бессовестные личности, ждавшие своего часа, чтобы вылезти из тьмы преисподней на свет Божий, и, обретя власть, начать грабить и унижать тех, кто во сто крат их умнее, трудолюбивее, талантливее. Задолго до революции Д. Дидро в «Племяннике Рамо» вывел образ такого негодяя (вполне современного). Отвечая на вопрос «Но если бы вы разбогатели, что бы вы стали делать», Рамо говорит, не смущаясь: «То, что делают все разбогатевшие нищие: я стал бы самым наглым негодяем, какого только видел свет. Тут-то я и припомнил бы все, что вытерпел от них, и уж вернул бы сторицей. Я люблю приказывать, и я буду приказывать. Я люблю похвалы, и меня будут хвалить. К моим услугам будет вся… свора, и я им скажу, как говорили мне: «Ну, мошенники, забавляйте меня», – и меня будут забавлять; «Раздирайте в клочья порядочных людей», – и их будут раздирать, если только они не вывелись. И потом у нас будут девки, мы перейдем с ними на ты, когда будем пьяны; мы будем напиваться, будем врать, предадимся всяким порокам и распутствам; это будет чудесно. Мы докажем, что Вольтер бездарен, что Бюффон всего-навсего напыщенный актер, никогда не слезающий с ходуль, что Монтескье всего-навсего остроумец; Даламбера мы загоним в математику. Мы зададим жару всем этим маленьким Катонам вроде вас, презирающим нас из зависти, скромным от гордости и трезвым в силу нужды».[567]

Личностью иного масштаба был Робеспьер… Отребье революции его избегало и ненавидело. Предатели страшились. Палачи часто пользовались его именем для прикрытия. Ничтожества, что, как шакалы, приходят на места львов, оболгали Неподкупного. Ламартин писал о нем в «Жирондистах»: «Побежденный людьми, из которых одни были лучше, а другие хуже его, он имел несчастие умереть в день окончания террора, так что на него пала та кровь жертв казней, которые он хотел прекратить, и проклятия казненных, которых он хотел спасти. День его смерти может быть отмечен как дата, но не как причина прекращения террора. Казни прекратились бы с его победой так же, как они прекратились с его казнью».[568] На что уж буржуазен Бонапарт, но и тот говорил о Робеспьере только в уважительных тонах, считая, что он непременно восстановил бы царство закона, придя к позитивным результатам (и без жутких потрясений). Он-то понимал, что власть должна быть суровой и жесткой.

Провозглашение в Париже лозунга: «Отечество в опасности!», 22 июля 1792 г. Гравюра Берто с картины Приёра. Государственный музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Москва.

Обратимся вновь к этой выдающейся личности, ибо тема «Робеспьер и Террор» стала впоследствии этакой «черной легендой». Реакционеры всех мастей постарались внедрить ее в сознание широких народных масс. Конечно же, проще всего представить Робеспьера (Ленина или Сталина) чудовищами и монстрами, стоящими по колено в крови. В России продажные писаки и телевидение создают образы исторических злодеев и покорителей мира (на деньги Запада). Эти мать родную зарежут ради пачки банкнот. Меня «удивляет» другое: почему никто из буржуазных историков не видит близость и даже прямую схожесть требований Народа и Робеспьера. Плутократы, демократы, этнократы упорно обходят эту тему за сотни верст. Почему?! Ясно. Если бы они попытались честно ответить на этот вопрос, тут же выяснилось бы, что, во-первых, все самые жестокие меры в тяжкие, переломные эпохи применялись в революциях по воле Народа, и, во-вторых, как правило, были направлены против наиболее скомрометировавших себя в глазах того же Народа правящих элит. Политический мотив всегда играл и играет в Терроре не последнюю роль. Поэтому Робеспьер не только объединял себя неразрывными узами с Народом («я – сам народ»), но и противопоставил Народ наследственной аристократии. Близость его к широким народным массам ничуть не уменьшилась от того факта, что его выступления проходили «в закрытых помещениях и перед избранной публикой» (за исключением обращения к Толпе в праздник «Верховного существа»). Террор в его понимании выглядел как орудие управления и достижения политических целей. Автор очерка о нем Б. Бачко отмечает: «Робеспьер никогда не ставил под сомнение ту власть, идеологом и грозным творцом которой он являлся. Он практически не знал жестоких и грубых реалий Террора; даже руководя Бюро общей полиции, он ни разу не посетил тюрьму, не посмотрел на гильотину. Человек собраний и бюро, он ни разу не ездил ни в миссию, ни в департаменты, ни в армию». Так же вел себя в России и Сталин, русский Робеспьер. Отсюда их полное равнодушие к меркантильно-денежным интересам.[569]

Конституция на игральной карте, символизирующая шулерские проделки власти.

Прежде чем осуждать суровые меры, принятые якобинцами, посмотрим, против чего и кого они направлены. Что такое Жиронда? Крупные буржуа, использовавшие народ для победы над старой структурой. Затем они пожелали загнать его в стойло. Бриссо вопит: «Никаких восстаний! Уважайте конституцию! Возлюбите судей!» Но кого защищают судьи и конституции? Бюрократов и чинуш, обогатившихся на смене режимов. Характеристику этой публике дал П. Кропоткин: «Народ и его революционный порыв, спасший Францию, для них не существовал. Они оставались бюрократами. Вообще говоря, жирондисты были верными представителями буржуазии. По мере того как народ набирался смелости и требовал налога на богатых и уравнения состояния – требовал равенства как необходимого уровня свободы, буржуазия приходила к заключению, что пора отделиться от народа, пора вернуть его к «порядку»… С этого момента жирондисты решили остановить революцию: создать сильное правительство и принудить народ к повиновению, если нужно, то при помощи гильотины и расстрелов».[570] Левое крыло должно ответить на террор и угрозы действием.

Обратим внимание на обстоятельства, которые заставили якобинцев прибегнуть к Террору. Фраза Сен-Жюста о «силе обстоятельств», заставивших якобинцев обратиться к крайним мерам, не столь уж и далека от истины. Аналитики признают наличие критической ситуации к тому времени, когда власть прибегла к насилию (осень-зима 1793 г.). В Тулоне заправляют англичане. На юге, в Вандее, разгорается гражданская война. Революционная республика окружена врагами и вынуждена яростно отбиваться. Внутри страны подняла голову контрреволюция. В Конвенте все чаще слышны голоса сомневающихся и напуганных. В этих условиях террор был крайне неприятным, страшным, но необходимым средством спасения. Честные исследователи говорят: «Нравится это или нет, но Террор составляет единое целое с общим течением демократической и либеральной революции 1789 года» (К. Мазорик). Среди жертв чаще всего называют имена казненных депутатов из Учредительного собрания Франции (102 человека от общего числа в 1315 депутатов и их заместителей). Оценочной цифрой жертв Террора мог бы служить список лиц, канонизированных в 1926 г. папой Пием IX (191 мученик революции). Социальный состав погибших депутатов таков: 12 процентов – дворяне, 8 священники – священники, 5 процентов – депутаты третьего сословия. Среди казненных депутатов – оба стана, как сторонники, так и противники революции (первых даже больше – 55 процентов, противников – 45 процентов).[571] Такова полная картина тех событий.