Тень друга. Ветер на перекрестке - Александр Кривицкий

На этом месте, не желая смертельно испугать г-на Крауса, я должен его покинуть, ибо, по здравому размышлению, хотел бы осуществить то самое, над чем он проливает свои крупные стеариновые слезы. А почему бы нам всем, в том числе и добрым, честным немцам из Западного Берлина, но вглядеться пристальнее в глаза «нормальных советологов»? Как будто бы налицо синдром опасного помешательства, а? Может быть, и в самом деле после авторитетных консилиумов надеть на них смирительные рубашки?

Что вы думаете на этот счет, г-н Краус?

...Но его уже нет. Ужасно побледнев, он побежал к себе скорехонько строчить третью заметку, где на этот раз будет все-таки один-единственный факт, хотя бы и косвенно, с обратной стороны, но все-таки подтверждающий его страхи: мое предложение!

Несколько слов я хочу сказать персонально главному редактору газеты «Дер Тагесшпигель». Опубликовав мою статью, Вы выразили надежду, что какая-либо ведущая газета Советского Союза даст место двум статьям Крауса. Но, господа, во-первых, я и ваш сотрудник — мы пишем в разных жанрах. Сам Краус назвал мое открытое письмо «памфлетом московского публициста». Я называю его статьи — пасквилями. А во-вторых, в редакционном врезе Вы именуете вторую статью г-на Крауса «ответным словом»; согласитесь, ответным как раз и было мое слово.

В «Литературной газете» весьма часто дают место зарубежным философам, социологам, футурологам самых различных направлений. Их материалы нередко предлагаются читателю вместе со статьями советских авторов на ту же тему. Идет спор, дискуссия, сопоставление мнений. Но советская пресса не печатает антисоветских пасквилей.

Другое дело, если бы я опубликовал в нашей газете статью о мнимых преследованиях писателей в Западном Берлине или, скажем, в ФРГ. Написал бы, к примеру, что не так давно пятнадцать полицейских чинов ворвались в дом всемирно известного писателя Генриха Бёля, учинили обыск и допросили его гостей. Да еще бы и приписал ему драматическое восклицание, характеризующее духовную атмосферу на его родине, — «эмоции расцениваются у нас как своего рода «душевный сифилис», и заведомо ложно сообщил бы, что эти слова напечатаны в интервью писателя западногерманскому журналу «Штерн». А потом бы выдумал, что в западной прессе возникла в связи со всем этим мысль о возможной эмиграции Генриха Бёля из ФРГ. И, мало того, пустившись во все тяжкие, сочинил бы заявление от имени представителей западногерманской интеллигенции, выражающее их солидарность с Бёлем, заявление, где было бы сказано о «нездоровой атмосфере подозрительности» в ФРГ, приобретающей «формы открытой травли» писателя. А в довершение всего сообщил бы, что заявление подписали 149 писателей, журналистов, издателей — не сто пятьдесят, а именно сто сорок девять. Вот если бы я этакое сочинил — было бы другое дело! Тогда, я не сомневаюсь, советская газета напечатала бы статью Вашего сотрудника, опровергающую такой чудовищный навет. Но ведь Вы прекрасно знаете: все, что я рассказал о Генрихе Бёле, — чистая правда, и никаких опровержений по этому поводу, стало быть, но предвидится.

Не я оболгал в своем открытом письме жизнь интеллектуалов в Западном Берлине. Не я оскорбил писателей, живущих в этом городе. Но я обнаружил гомерическое незнание его общественной жизни. Все это сделал г-н Краус по нашему адресу. С какой же стати советская газета будет публиковать его инсинуации? Два раза он брался за перо и дважды был изобличен фактами, не поддающимися опровержению. Цифры, названия, даты — это все твердые предметы.

Спрашивается: так ли уж необходима «Дер Тагесшпигель» некомпетентность в столь злокозненном выражении? Не то у нас тысячелетие на дворе. Вряд ли два миллиона западных берлинцев тоскуют по идеологическому режиму «фронтового города». С трудом представляю себе их заинтересованность в бессмысленной клевете на жизнь советского общества. Вот почему я надеюсь увидеть и это свое открытое письмо на страницах Вашей газеты. Под ее заголовком стоит обозначение: «независимая». Если имеется в виду независимость от сил реакции, жаждущих вернуть Западную Европу в эпоху политического неолита, то моя надежда не окажется напрасной.

Второе письмо мое газета «Дер Тагесшпигель» не напечатала, но Вольфганг Краус на ее страницах больше не появлялся.

КОЕ-ЧТО ИЗ ЖИЗНИ БОГАТЫХ

Турин называют «ночлежкой «Фиата». Три четверти его жителей так или иначе связаны с производством автомобилей. Если в Турине сильно пахнет бензином, то в городе Асти, центре одноименной провинции, не выветривается аромат вермута.

Каждый четвертый бокал вина, осушаемый в мире, налит из бутылки с надписью «Made in Italy». Вся округа Асти очень давно прозвана «винной». Пятьдесят заводов производят здесь столовые вина, а шестьдесят — шипучие и, конечно, знаменитые вермуты. Нам знаком этот аперитив, чуть маслянистый, с легкой горечью, напоминающий вкус раздавленного ядра вишневой косточки. В наших магазинах итальянский вермут бывает представлен двумя фирмами — «Чиндзано» и «Ганча».

Я еду из Турина в Асти, чтобы встретиться с хозяином здешних мест. Ганча — это также и фамилия.

Доктор Леонардо Ганча, миллионер, пригласил меня в свою вотчину, хотя сам постоянно не живет нигде. Его рабочий кабинет, как он сказал, оборудован в самолете. Он член исполнительного комитета «Конфиндустрия», объединяющей большую часть итальянских промышленников.

Высокий, худощавый, с любопытствующими глазами, Ганча стоит у подъезда отеля — там на первом этаже большой ресторан. Здоровается со мной, широко улыбается, протягивает руку шоферу.

Мы стоим несколько мгновений у машины — трое мужчин, случайно одетых совершенно одинаково: летние серые костюмы в космополитическую мелкую клеточку. Свой я подутюжил в туринской гостинице, самый мятый — у миллионера. Все понятно: деловому человеку вроде нет времени возиться со своей одеждой.

Секретарь доктора Ганча в самой изысканной форме обусловила лимит времени — час с четвертью.

Зал ресторана уже пуст или, скорее, еще пуст, и мы садимся за столик в глубине, у стены. Мой собеседник бывал в Москве, останавливался в «Национале» и там же главным образом кормился. Ему понравилось. Он спросил меня об источниках тонкостей русской кухни.

— Охота и рыболовство, — сообщил я.

— А именно? — поинтересовался Ганча.

— Например, тертый рябчик с икрой.

— Феноменально! Это, должно быть, прекрасно! — восхитился миллионер.

Но тут я счел нужным объяснить, что в старой России было два меню: в одном — тюря и толокно, в другом — тертый рябчик с икрой, курник и омлет «сюрприз».