Мир пауков. Башня и Дельта - Колин Уилсон

— Стойте! — рявкнул вдруг Симеон. Все застыли как вкопанные. — Вы же несетесь, не глядя под ноги! А если бы одно из этих созданий караулило на дороге? Или жить надоело?

Он гневно сверкнул глазами на Доггинза:

— Стрелять нужно только тогда, когда уже явно нет иного выхода!

Доггинз чуть потупился, сознавая вину.

— Извиняюсь. Я просто думал, земле будет легче, если одним таким гадом меньше будет. Симеон пожал плечами.

— Это ты так решил. И решение твое нельзя назвать правильным, если оно лишает нас рассудка и осторожности. Впредь давайте двигаться без суеты и внимательно следить за дорогой.

Дневной свет начинал уже таять. Когда через полчаса выбрались на другую поляну, оказалось, что солнце уже коснулось вершин западных холмов.

Уллик прислонился спиной к дереву.

— Нам еще долго идти? Я очень устал. Лицо у него было бледным, на лбу испарина. Доггинз поглядел на Симеона.

— Что скажешь? Мы можем разбить лагерь прямо здесь? Симеон пристально оглядел землю.

— Думаю, здесь безопасно.

Все с облегчением поскидывали мешки на траву. Уллик лег на спину и закрыл глаза; минуты не прошло, как он уже спал. Пока Манефон ходил за водой, Найл с Милоном собирали в подлеске хворост. Оба не расставались со жнецами, но все обошлось без непредвиденных стычек. Найл набрел на кустик земляники. Ягоды еще не совсем созрели, но вкус все равно отменный. Через полчаса очи сидели в сгущающихся сумерках вокруг костра, вволю насыщаясь мясом омара (Симеон предусмотрительно упаковал все, что осталось от завтрака), козьим сыром, хрустящими сухарями с маслом и дикой лесной земляникой. Утолили голод, и сразу стало как-то уютнее, а высадка в Дельту опять стала восприниматься как некое захватывающее приключение; перестала чувствоваться неотступная немая угроза. Если соблюдать разумную осторожность, то бояться им, разумеется, нечего. Тем не менее, поглядывая время от времени на разметавшегося в сонном забытьи Уллика, Найл испытывал, беспокойство. Лицо у спящего было необычайно бледным, и дыхание угадывалось с трудом. Когда Милон, разбудив, позвал Уллика ужинать, тот открыл глаза, улыбнулся и покачал головой. После этого Найл украдкой стал замечать, что и Симеон временами поглядывает на лицо спящего, и в душу вкралось нехорошее предчувствие.

Когда сумерки остыли в ночь, Милон подбросил в костер побольше хвороста; вскоре поляна осветилась зыбким трепещущим светом языков огня. Найл зевнул и стал подумывать, как бы под благовидным предлогом нырнуть под одеяло.

Внезапно, фыркнув в воздухе, что-то стремглав вылетело из темноты и, стукнув Найла по затылку, отлетело в костер. Все повскакали на ноги. Это был яркий мотылек с почти метровым размахом крыльев. Подпалившись, он упал в костер и стал иступленно там биться, взметая остатками крыльев снопы искр и пепла. Манефон, схватив попавший под руку сук, прибил мотылька к земле, затем прикончил одним ударом. Но рассиживаться вблизи огня уже не рисковали: из темноты выпорхнуло еще двое мотыльков, и — прямиком в костер. Сил у насекомых хватало, чтобы расшвырять тлеющие кусочки дерева по всей поляне. Судя по доносящемуся из темени хлопанью, насекомых в воздухе прибавилось. Впрочем, костер теперь превратился в груду дотлевающих углей и горячего пепла, так что света для мотыльков было уже недостаточно. Поэтому путешественники лежали в темноте, все еще хранящей запах дыма и жженой материи (отдельные угольки попали на одеяла), и неспешно вели разговор о планах на завтра, и о том, как жуки и пауки воспримут их исчезновение. Найл опять расстелил на траве вместо тюфяка металлическую одежину и завернулся в два одеяла; запасную тунику из заплечного мешка он подоткнул под голову. Беседа незаметно угасла, кто-то начал уже тихонько похрапывать.

Найл погружался в сон, когда его разбудил голос Милона.

— Симеон, — тихо позвал тот.

Ответа не послышалось: как раз Симеон-то и храпел.

— Чего там? — спросил из темноты голос Доггинза.

— Кажется, Уллик не дышит.

Все проснулись. Манефон, повозившись, высек кресалом огонь. Найл к этому времени, положив ладонь парню на лоб, уже понял, что Милон прав: Уллик холоден и неподвижен. Отсвет огня показал, что лицо у него было, как мрамор. Сердце у Найла заныло от горестного, беспомощного чувства.

— Отчего помер? — недоумевал Симеон. — Напряженно щурясь в колеблющемся свете горящего трута, он оглядел обнаженные руки Уллика, затем ноги. Когда огонек высветил колено, Симеон воскликнул:

— Вот где причина!

Правое колено опухло и выглядело так, будто на нем набряк синяк. Вглядевшись пристальнее, Найл в центре опухоли различил небольшой порез.

— У чертовой твари, наверно, имелось жало. Мне все казалось, что парень прихрамывает…

Возиться в кромешной тьме было делом бесполезным. Тело Уллика накрыли одеялом и придвинули ближе к дотлевающим углям, словно тепло могло его оживить. Затем все опять улеглись. Вокруг царили покой и темнота, но Найл догадывался, что Милон плачет.

Он лежал без сна, глядя в беспросветно-темное небо. Всякое желание спать пропало. В эту минуту, впервые с той поры, как оставили город жуков, он задал себе вопрос: куда, к чему они идут? Смерть потрясла. Маркус, Йорг, Киприан, теперь вот Уллик. Все существо Найла мучительно содрогалось от жалости и негодования. Нечего твердить, что эти жизни отданы в борьбе за великое дело. Гибель этих парней казалась просто нелепой ошибкой.

Где-то вдалеке послышался крик ночного животного; массивное тело с треском продиралось через подлесок. Он осторожно вытянул руку убедиться, что жнец рядом, и почувствовал себя спокойнее, когда пальцы сомкнулись на стыке ствола и приклада. Затем перед глазами возник образ Доггинза, срезающего земляной фунгус, и как-то разом стало ясно, что именно сосет душу. Найл пережил странное смешение стыда и восторга, впервые взяв в руки жнец. Восторг исходил от сознания силы. Но это была неправедная сила.

На миг это озарение смутило. В конце концов, фунгус был жутким и опасным созданием; никто не посмеет обвинить Доггинза за то, что он его уничтожил. Тем не менее, убивать его не было необходимости. Доггинз уничтожил это существо потому, что оно вызывало у него страх и неприязнь. Он убил живое существо, чтобы изгнать свой страх, вместо того чтобы одолеть его за счет ума.

Упершаяся в бедро складная труба вызвала воспоминание о Белой башне. Найл будто заново услышал слова Стиг-мастера. Они звучали так отчетливо, будто их действительно нашептывали на ухо: «Я желаю знать, почему ты считаешь, что жизни заслуживают не пауки, а именно человек. Он что, настолько уж лучше?».

Стиг угодил в самую точку. Какое право имеет человек оспаривать господство пауков? Вся история человечества — свидетельство, что оно не годится на роль властителя Земли. Чего бы человек ни добивался, он никогда не был счастлив. К поре исхода с Земли в систему Альфа Центавры он уже доказал собственную несостоятельность.

Вдруг это и есть ответ на загадку Стига — на вопрос, почему он не может помочь Найлу одолеть пауков? Сердце от такой мысли сжалось. Тем не менее, чем дольше раздумывал, тем вернее она казалась. Вспомнились клейковидные мушки — как Доггинз из озорства загонял их до смерти — и стало совестно. А едва вспомнил, как сам с вожделением наводил жнец на пауков и нажимал на спуск, так понял, что и сам ничуть не лучше.

Возникало пугающее ощущение, что он как бы соскальзывает вниз с высокой горы. Найл чувствовал смятение и странную уязвимость. Еще каких-то пару минут назад цель была предельно ясна: помочь человечеству освободиться от владычества пауков. И тут вдруг сама суть дела оказалась под большим вопросом.

Кто-то начал похрапывать — похоже, Доггинз — и на Найла это почему-то подействовало успокаивающе. Он словно возвратился назад в повседневность. Мелькнула мысль, что отчаяние это — своего рода ошибка, краткосрочный душевный разлад. Затем ум возвратился к стержневой мысли: кто же все-таки может претендовать на господство в мире, люди или пауки: подумал, и опять потащило вниз с горы.

Пальцы потянулись было к медальону, но — стоп. При чем здесь, в сущности, медальон, если все равно нет желания сосредотачиваться? Затем, словно бросая вызов полонящей ум безнадежности, он повернул выпуклую часть. По мозгам словно кулаком грохнуло, и уныния как не бывало. Вместо этого вновь появилось ощущение силы и собственности. Краткий миг озарения принес ответ. Человеческая цивилизация не состоялась, потому что человек упрочился в материальном мире, не достигнув власти над собственным умом. Но это не значит, что он не имеет права быть хозяином Земли, поскольку и пауки тоже не властны над собой — тому свидетельством их жестокость и тупость, удовольствие от помыкания другими. Человек, по крайней мере, способен иной раз сознавать, что ум у него еще далек от совершенства, и не приходит от этого в ярость. Хотя бы в этом отношении он, пожалуй, превосходит пауков…