Йерве из Асседо - Вика Ройтман

В среду Аня сказала, что Тенгиз должен был запретить Зите ездить автостопом. Тенгиз ничего не ответил. В четверг Аня сказала, что она не должна была разрешать Зите шляться за пределами поселения без сопровождения. Тенгиз ничего не ответил. В четверг Тенгиз говорил: “Это я виноват”, а Аня возражала: “Нет, я”. В пятницу они поменялись ролями, Аня говорила: “Это ты виноват”, а Тенгиз возражал: “Ты”. В субботу – наоборот.

Тенгиз не вернулся на работу ни в следующее воскресенье, ни через следующее. Аня убрала Зитину комнату. Помыла пол. Упаковала вещи в коробки. Спустила вниз. Тенгиз поднял коробки и унес наверх. Распаковал и разбросал вещи по комнате.

В субботу приехал Семен Соломонович. Они долго говорили с Аней на кухне. Вышли в сад. Говорили там. Скрипели качели. Желтый ветер танцевал на черных холмах. Тускло мерцали звезды под серой завесой. Пыль оседала на красную крышу.

Наступил июль. Август. Сентябрь. Октябрь. Сорвались с деревьев, упали на землю и потрескались гранаты. Пришел ноябрь. Пошли дожди. Смыли пыль с красной крыши, очистили небо и протерли солнце. Лимоны зазеленели. В декабре стало холодно. Дождь превратил желтые холмы в коричневое месиво. Заунывно пели муэдзины: “Аллах велик”.

Аня собрала чемоданы. Тенгиз ее не остановил. Аня приготовила хачапури, хинкали, грибной суп, жаркое, оставила в морозилке куриный бульон, три батона хлеба и пакет пит. Поцеловала Тенгиза, запустила руки в бороду. Сказала: “Я тебя люблю. Я буду у мамы. Теперь на родину можно беспрепятственно возвращаться. Побрейся. Звони”. Такси просигналило в третий раз. Аня открыла дверь и вышла. Тенгиз ее не остановил. Не позвонил. На звонки не отвечал.

“Это клиническая депрессия”, – сказала бы психолог Маша.

“В год траура депрессия не диагностируется, – заметил бы ее мадрих, главный психолог всех психологов. – Это всего лишь скорбь, соответствующая предлагаемым обстоятельствам”.

“Триста шестьдесят пять дней скорби, а на триста шестьдесят шестой настает клиническая депрессия, – усмехнулась бы Маша, поджав под себя ноги. – А что, если год високосный?”

Об этом диагностические справочники ничего не упоминали.

В январе в Вифлееме зажглись рождественские огни. Пение муэдзинов слилось с боем колоколов и голосами мессы. Огромная волна репатриации поднялась из недр Советского Союза и обрушилась на еврейские земли. Америка захлопнула перед носами евреев свои ворота. В феврале зацвел миндаль на обочинах дорог. В марте Семен Соломонович три часа подряд умолял Тенгиза выйти из дому. У него ничего не вышло. Саддам Хусейн вооружался. Борода Тенгиза достигла солнечного сплетения. Окружной психиатр ничего не мог поделать, потому что осиротевший отец не представлял никакой опасности ни для себя, ни для других, исправно ел хотя бы раз в день, а в год траура клиническая депрессия не диагностируется.

Опять наступила неизбежная весна и разгорелась. Высохли желтые холмы. Пожухли куцые кусты. Армейские джипы проезжали по извилистому шестидесятому шоссе. Жужжал кондиционер. Воскрес Христос. В мае завыла сирена. Один раз в память погибших в Катастрофе, два раза – в память жертв израильских войн и терактов. По новостям увещевали о необходимости запастись продуктами, загерметизировать все помещения и обзавестись в специальных пунктах противогазами. Саддам Хусейн угрожал газовой атакой. Арабская уборщица, которую нанял Семен Соломонович, еженедельно приносила банку овечьего лабане, пачку испеченных в очаге пит, убиралась в доме и готовила маджадру, кускус и песочные маамули. В Зитину комнату Тенгиз ее не пускал.

Иорцайт – первую годовщину смерти – организовали Семен Соломонович с Эмилем. Тенгиз отказался ехать на Гору Упокоения. Семен Соломонович прочел кадиш. Пришла куча народу. Принесли горы еды. Макали питы в хумус и в лабане, жевали бурекасы, запивали оранжадом. Невероятно, что уже прошел год. Время так быстро летит. Вы уже запаслись противогазами? У соседей родились близнецы. Зитины одноклассники оканчивали одиннадцатый класс, сдавали государственные экзамены. Сын Шоши призвался в армию. Эфраим продал магазинчик Рувену. Террориста, стрелявшего в Зиту, нашли и посадили. Его дом разрушили. Арабские пардесы и оливковые рощи вырубили, чтобы построить новое поселение.

Тенгиз сказал: “Жаль”. На суд не явился.

Наступил июнь, за ним, как обычно, июль, а с ним и летние каникулы. Ученики Деревни Сионистских Пионеров покинули школу. Семен Соломонович корпел над годовыми отчетами. Раскаленный ветер-суховей завывал за окнами кабинета. В августе Саддам Хусейн ввел войска в Кувейт. Семен Соломонович набирал команду для новой группы учеников десятого класса. Домовую нашел, прекрасную женщину, а мадриха – нет. Все были слишком зелеными, слишком квалифицированными, слишком несерьезными, слишком серьезными, слишком занятыми своими семьями, слишком бессемейными.

Семен Соломонович приехал на поселение. Проведал своих жильцов. Зашел к Тенгизу. Сварил в турке черный кофе с кардамоном, принес из ванной ножницы и бритву. Громко сказал: “Засим я объявляю траур законченным. Полтора года вполне достаточно. Зита не хотела бы тебя видеть в таком состоянии”. Тенгиз сказал: “Один год и восемьдесят шесть дней”. Семен Соломонович сказал: “Послушай, хабиби, ты мне нужен для одного очень важного дела. Я никак не могу найти вожатого для новых десятиклассников. К нам набивается много детей новых репатриантов. Русскоязычный мадрих необходим”. – “Ты с ума сошел? Я инженер”, – сказал Тенгиз и даже улыбнулся впервые за полтора года. “Ты теплотехник, – поправил Семен Соломонович, – и когда-то прослужил три года в войсках связи”. – “Я ничего не понимаю в воспитании, Сёма”, – сказал Тенгиз. “Пусть они тебя воспитывают, – сказал Семен Соломонович. – В Деревне освободился весьма уютный домик, недалеко от нас. Ты должен отсюда съехать, пока этот дом не поглотил тебя окончательно”. Тенгиз сказал: “Нечего поглощать. Одна скорлупа осталась”. Семен Соломонович сказал: “Мне нужен партнер, на которого я мог бы положиться”. А потом добавил для вескости: “Сколько я могу сюда ездить и возить тебе сигареты? Не о себе подумай, а обо мне. Будешь рядом – будет проще”. – “Ладно”, – сказал Тенгиз и поднялся наверх бриться.

Тенгиз не раз бывал у Фридманов в Деревне. Ему там было хорошо. За воротами зарождалось будущее, и при этом время не двигалось. Все работники Деревни выглядели моложе, чем были на самом деле, будто были заражены началом жизни. Там все всегда повторялось. Дети вырастали и уходили за ворота, но каждый сентябрь приходили новые, превращая юность в вечность. Юность Зиты тоже стала вечностью.

Потом он спустился, и Семен Соломонович его почти узнал. Оставалось надеяться, что дети его не испугаются. Тенгиз и до позапрошлого мая не был эталоном благообразия, теперь же и вовсе походил на мусульманского смертника, заморенного тридцатью днями Рамадана. Да черт с ними, пусть боятся – так даже вернее.

Семен Соломонович открыл дверь, но Тенгиз