Из боя в бой. Письма с фронта идеологической борьбы - Юрий Жуков

А вот трагическая, исполненная горечи картина со странным названием— «Завтра и завтра»: только что выпроводившая очередного гостя жалкая проститутка стоит на пороге своей убогой хижины и глядит на далекий город, над которым дымят заводские трубы. Картина предельно лаконична, я бы сказал даже, скупа — женщина стоит спиной к зрителю, город дан темным силуэтом, о том, что представляет собой ее жилище, зритель только догадывается — весь интерьер представлен уголком старой дешевой кровати. Но фигура сгорбившейся женщины в халате, прислонившейся к дверному косяку и бессильно уронившей руку вдоль тела, написана так выразительно, что зритель может живо представить себе всю ее страшную биографию — дни путаются в ее бедной голове, и она с ужасом думает о Своем «завтра и завтра». И конечно, был глубоко прав Артур Миллер, когда он написал в «Лос — Анджелес тайме», что эта картина Флетчера заслуживает высшей премии.

Еще и еще картины: «Беглец» — спасающийся от смертельной угрозы человек, на бегу остановившийся вдруг и припавший к бетонной стене, чтобы выглянуть из‑за угла — не подстерегают ли там его враги; «Эстер» — отличный романтичный портрет молодой женщины, задумавшейся о своей судьбе; «Друг мужчины» — саркастический, написанный в манере, напоминающей Домье, портрет бармена в портовом кабаке — тупой, самодовольный, жирный, он подает очередную кружку пива навалившемуся на стойку вдребезги пьяному матросу, который, наверное, порывается рассказать ему историю своей незадачливой жизни, но бармену нет до него дела, ему важно лишь заработать несколько центов на этой кружке пива…

Так кто же он, Флетчер? Бытописатель, сатирик? В том числе и это. Но вот перед нами целая серия его картин, изображающих скачки ковбоев на необъезженных лошадях, — сколько в них динамики, экспрессии, жизнерадостности! И опять картины совсем иного плана, какие-то сюрреалистические таинственные сюжеты, ну хотя бы вот этот «Дом из моря», чем‑то напоминающий одновременно мрачные стилизованные пейзажи Беклина и абсурдные полотна Сальвадора Дали: у мрачных крутых скал плещет море, в волнах — разбитый старинный парусник и на носу его — нагая женская фигура. Случаются и срывы: сладенькие, голубые и розовые, ничего не говорящие ни уму, ни сердцу картинки, по преимуществу с обнаженной натурой…

Мартин Флетчер тоже в поиске, как и его ровесники. Но насколько полнокровнее и плодотворнее становится творческий поиск, когда художник не отрывается от реальной действительности, как это делает, например, Черри, покончивший в полемическом пылу с натурой и как бы ненароком похоронивший вместе с нею смысл того, чему он посвятил себя, — смысл творчества!

До поздней ночи задержались мы в Вудстоке, и все‑таки нам так и не хватило времени, чтобы поближе познакомиться с его обитателями. Мы упустили последний автобус «Серой собаки», уходивший в Нью — Йорк, и нас опять выручил ловкий Верни: он узнал, что туда отправляется на своей машине приезжавший в Вудсток известный японский художник Фужита, и уговорил его захватить нас.

Фужита согласился, правда без всякого энтузиазма. Всю дорогу в машине продолжался оживленный разговор о наших впечатлениях. Японский художник краем уха прислушивался к этому шумному разговору, изредка покачивал головой, но в беседе не участвовал, делая вид, что все его внимание поглощено дорогой. Конечно, у него была своя собственная точка зрения на искусство, но вступать в спор он не стал.

С тех пор как произошли эти встречи, минуло четверть века. Журналистская судьба не приводила меня больше в Вудсток, и я не знаю, как сложилась дальнейшая жизнь беспокойной четы художников Германа Черри и Денни Уитерс, как жили и работали все эти годы Филипп Гастон и Мартин Флетчер. На выставках, которые я посещал в последние годы, их работы мне не встречались.

Но проблемы, волновавшие их в 1947 году, сохраняют всю свою актуальность и остроту. И читая приведенные ниже письма с фронта идеологической борьбы, вы убедитесь в том, что спор об искусстве, который мы начали тогда в Вудстоке, продолжается.

Сентабрь 1952. Свидетель своего времени

Впервые мы встретились с Андре Фужероном в холодный, пасмурный зимний день 1948 года на похоронах парижского рабочего Улье.

Это были необычные похороны. Они скорее напоминали большую патриотическую демонстрацию. Драматическая гибель рабочего Андре Улье всколыхнула весь Париж, и утром 19 декабря к скромному дому в предместье Сен-Мандэ, где жил этот благородный человек, собрались тысячи людей. В толпе из уст в уста передавались детали трагического события.

Рано утром пятидесятичетырехлетний рабочий — цемент-щик Андре Улье, участник двух войн и бывший партизан, кавалер военного креста и военной медали, расклеивал листовки, воспроизводившие антивоенный плакат известного французского художника Фужерона. На этом плакате была изображена девочка под градом бомб; подпись гласила: «Чтобы воспрепятствовать этому, нужны единение и действие. Надо спасти мир во всем мире!»

Дело было в самом центре района, на улице Республики, в двух шагах от мэрии. К Улье подошел полицейский Ноаи и выстрелил в пего в упор с дистанции в три метра. Это было хладнокровно задуманное и выполненное преднамеренное убийство. Один из сослуживцев убийцы так прямо и сказал корреспонденту одной газеты: «Мы знаем, что Ноан умышленно убил Улье и что убийство не имеет никаких оправданий, но нам запрещено об этом говорить под страхом наказания».

Впрочем, и сам убийца не скрывал того, что он сделал. В печати был опубликован его детальный рассказ о том, как он увидел Улье у высокой доски для афиш, как слез с велосипеда, как поднял пистолет и выстрелил. И после всего этого представитель кабинета префекта полиции заявил: «Мы поддерживаем нашего агента, выполнившего свой долг». Убийца остался на службе в полиции.

И вот похороны скромного цементщика, отдавшего свою жизнь борьбе за мир, парижане превратили в могучую и грозную демонстрацию. К серому дому у площади Турель, двери которого были задрапированы широкими траурными полотнищами с серебряными инициалами покойного, с утра шли тысячи и тысячи людей, невзирая на то что полиция ночью арестовывала всех расклеивавших объявления о похоронах. Широкий тротуар на целый квартал был завален венками из живых цветов.

Дул резкий, холодный ветер. Люди были одеты легко, но никто не замечал стужи. Стопятидесятитысячная толпа, заполнившая к двум часам дня все прилегающие улицы и площади, стояла сурово и смирно, окаменев в гневе. Здесь были рабочие, ученые, писатели, домохозяйки, здесь были коммунисты, католики, беспартийные. У многих на груди висели боевые ордена. Подошла старая женщина, положила между двумя венками несколько цветов, медленно отошла. «Мой сын убит немцами, — сказала она, — а Андре…» Она запнулась, потом добавила: «Подлец Ноан не лучше боша». Подошли видный поэт, известный художник. Обнажив седую голову, стоял задумчиво у подъезда скромного дома, в котором жил це-ментщик Улье, знаменитый геолог Франции.

В два часа пять минут десятки знаменосцев склонили знамена. Нежно и печально запели фанфары. Из дома вынесли гроб с телом Андре Улье. За гробом шли руководители Французской коммунистической партии Торез, Дюкло, Кашен.

Траурная процессия растянулась на несколько километров. Люди шли и шли сплошной стеной, неотразимые в своем движении. Вот осталась позади площадь Турель. Вот улица Республики, по которой крался убийца вслед за своей жертвой. Вот плакат: «Здесь был убит Улье». Невысокий забор, доска для объявлений. Кафе. Все такое будничное, привычное. Но… тут был убит Улье!

Вспомнишь об этом, и сразу же мирная улица парижского предместья преображается в передний край фронта.

Вот здесь‑то, в этой огромной толпе, шедшей за гробом цементщика Улье, я и столкнулся впервые с Андре Фу-жероном. Художник, нарисовавший острый политический рисунок, воспроизведенный на листовке, за распространение которой был убит Улье, шел за гробом с непокрытой головой, суровый и сосредоточенный, наклонившись чуть — чуть вперед против ветра.

Обращаясь к шагавшему рядом писателю, Фужерон негромко сказал:

— Ты знаешь, я никогда не волновался так, как сегодня… Ты был прав — бывают случаи, когда и карандаш художника становится боевым оружием…

Чтобы в полной мере понять, как важно было для Фу-жерона прийти к этому выводу, являющемуся бесспорной истиной для советских художников, надо было вспомнить сложный и извилистый путь, пройденный этим талантливым мастером.

Андре Альфред Фужерон родился в Париже в семье рабочего. Ходил в начальную школу, удалось окончить лишь первую ступень. Учителя хвалили шустрого мальчугана; он был смышленый. Прилежно учился рисованию. Пойти бы учиться в школу изящных искусств! Куда там… Андре стал металлистом. Но карандаша и красок не бросал. Продолжал учиться в вечерней школе.