ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ - ГАРРИ ТАБАЧНИК

— С ним работать невозможно. Он интриган. Он по-прежнему придерживается старых методов работы. На каждого члена Политбюро у него заведено дело, — высказывал свои обиды Ельцин. — Он препятствовал мне в улучшении жизненных условий в Москве, и я считаю, что его следует вывести из ЦК, — продолжал Ельцин.

Знавшие Ельцина по Уралу сравнивали его с бульдозером. Теперь он шел подобно бульдозеру напролом, не разбирая дороги.

Наверное, первый секретарь Московского горкома получил поддержку Горбачева, гадали делегаты, поскольку, не будь ее, он не выступил бы с такими обвинениями по адресу второго человека в партии. Члены ЦК решили, что перед ними разыгрывается заранее отрепетированный спектакль, в котором бывшему уральцу поручено пустить пробный шар. Но, словно торопясь опровергнуть эти предположения, Ельцин продолжал:

— Очень трудно работать, когда вместо конкретной дружеской помощи получаешь только одни нагоняи и грубые разносы. В этой связи, товарищи, я вынужден был просить Политбюро оградить меня от мелочной опеки Раисы Максимовны и от ее почти ежедневных телефонных звонков и нотаций. Дискуссий чересчур много, товарищи, а дело стоит. Простому человеку от наших дискуссий никакой пользы. Число бюрократов в большинстве ведомств не уменьшилось. В торговле положение не исправляется. Пора власть употребить. Мы слишком много приятных слов говорим о Михаиле Сергеевиче, а нам следует требовать от него больше.

— Вы заходите слишком далеко, — прервал его Лигачев. — Советую вам прекратить ваше демагогическое выступление. Вы здесь поддержки не найдете.

— Если вы настаиваете на том, чтобы я замолчал, то мне больше делать нечего и прошу освободить меня от работы, — резко ответил Ельцин. — Но позвольте мне сказать, что мы потонем в болтовне, тогда как надо власть употребить для защиты интересов народа от прожорливых котов, иначе никаких результатов от перестройки не будет.

Зал замолчал, не зная, как вести себя. Среди них не было никого, кто мог бы припомнить что-либо подобное.

— Борис Николаевич погорячился, — произнес наконец Горбачев. — Он пересмотрит свое решение.

Возможно, что в эти минуты Ельцин почувствовал, каким бременем легло на него сказанное им два месяца назад на заседании горкома о том, что руководитель, исчерпавший свои возможности, обязан добровольно покинуть свой пост. Он отказался взять свое заявление обратно и вновь повторил, что намерен уйти.

Горбачев предложил желающим высказаться. Таковых не оказалось. Как и в прежние времена, их сковывало молчание и страх. Выходило, что из 300 с лишним человек, съехавшихся с разных концов страны, Ельцин был одним-единственным, решившимся сказать то, что думал. Ровесник Горбачева, бывший строительный инженер из Свердловска, ставший партийным работником, он во всеуслышание заявил, что сказанное им и есть его „принципиальная позиция”. В партию он вступил

поздно, когда ему исполнилось тридцать, в 61-м. Это был год ХХП съезда, на котором вновь заговорили о сталинских преступлениях. Возможно, что тогда Ельцин поверил, что партия способна исправить свои прошлые ошибки и что стоит связать с ней свою судьбу.

Что должен был думать Горбачев, слушая его и глядя на онемевшее в растерянности стадо партаппаратчиков? Их поддержка ему была необходима, но нужва ли была ему поддержка всегда и за все голосующих единогласно? Какова была цена поддержки вчера еще горячо выступавших за „старое” мышление, а сегодня превратившихся в поборников „нового”? Ведь если он действительно болел за реформы, то ему должен был быть ближе Ельцин. Пусть не во всем он был с ним согласен, но он был живым, человеческим, а не „единогласным” голосом.

Горбачев напряженно вглядывался в лица сидящих перед ним. Зал молчал. И это молчание напоминало о совсем недавнем. Точно так же было ведь и при Брежневе. И домолчались до катастрофы. А что если бы Брежнев не кончился в ноябре 1982-го? Что произошло бы тогда? Да и кончился ли Брежнев?

В какой момент решать правителям, что им дороже — карьера или жизнь страны? Когда-то Монтескье сказал, что чем ближе к возглавляющим власть, тем больше шансов потерять голову, но при „бескровном брежневском культе” речь о риске жизнью не шла. Через некоторое время профессор Бестужев-Лада задаст вопрос: „Кто, как и почему довел страну до предкризисного состояния, из которого ныне с таким трудом приходится ее выводить? Кто, помимо Брежнева, персонально несет ответственность за это и какие реально имелись альтернативы более благоприятного общественного развития? ”

Так кто же? Конечно же, все сидящие в зале. И в президиуме. И он, Горбачев, не меньше других. А его ментор, который так тонко выплетал интриги, прокладывая себе путь в Кремль? Ведь знал же, ежедневно ему докладывали о том, что творится в стране, что находится она на грани катастрофы. И что же? Держа в своих руках КГБ, отважился ли он на решительный шаг, какой, к примеру, предпринял граф фон Шта-уффенберг, оставивший 19 июля 1944 г. бомбу в ставке Гитлера? В окружении Брежнева, как ранее в окружении Сталина, способных на жертву ради спасения страны не нашлось. Как верно подметил А. Гинзбург, „в Кремле нет места подвигам”.

— Кто желает выступить? — повторил Горбачев.

Наконец, после продолжительной паузы он услышал:

— Разрешите мне.

Лигачев шел к трибуне, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, как таежный медведь, разъяренный тем, что нарушили его зимнюю спячку.

— Все сказанное Ельциным не имеет под собой никакой почвы, — сразу бросаясь в атаку, начал Лигачев. — В провалах в Москве сам виноват. Сам и отвечай. На других не перекладывай. Обвинения по адресу Михаила Сергеевича — несправедливые и политически вредные выдумки. Мы его не восхваляем, а говорим то, что он заслужил своей работой.

Через несколько месяцев, когда завершится третий год пребывания Горбачева на посту генсека, живущий в Париже историк М. Геллер приходит к выводу, что „самый очевидный, реально ощутимый результат того, что называют перестройкой, — это создание культа личности Горбачева. Никто из его предшественников, начиная со Сталина, не поднимался на вершину единоличной власти так быстро”.

А наблюдающий за событиями из Москвы историк Рой Медведев в интервью газете „Вашингтон пост” рассказал, что в новом издании Истории СССР нет имен Сталина, Хрущева, Брежнева и Черненко и что больше всего упоминаются Ленин и Горбачев.

Улавливал ли кто-либо из присутствовавших иронию происходившего, когда противник Горбачева защищал его от его союзника?

После речи Лигачева плотина прорвалась. Хлынул словесный поток.

22 оратора обрушились на отступника. Теперь почувствовав, что у них есть защита, они неслись, закусив удила, как люди, „приобретающие уважение к себе, — по определению одного американского психиатра, — только присоединившись к сильным, вызывающим у них восхищение личностям, в чьей поддержке они нуждаются”.

Выступления, слившиеся в одну обвинительную речь, продолжались три часа. Опять прозвучали многократно слышавшиеся прежде, давно созданные для такого рода проработок формулировки. Ельцина обвиняли в панике и в то же время в парадности, и в том, что он отрицает достижения перестройки.

Парадокс состоял в том, что выступавшие против Ельцина косвенно нападали и на Горбачева. Проблема заключалась не в забегании вперед, а в том, что Ельцин был свидетелем продолжения все того же брежневского торжественного марша топтания на месте. Только теперь роль бравурной музыки отводилась громогласным речам о реформах и перестройке. Он видел, как словами опять подменяют дело. Понимал ли он, что предлагаемые шага недостаточны, пришел ли он к осознанию того, что необходим решительный и быстрый слом всей системы, что, как верно подметил советский экономист, „пропасть можно преодолеть одним прыжком, в два уже не получится”?

— Я не ангел и я допускаю ошибки, — начал Ельцин, когда ему было опять предоставлено слово. Воротник рубашки его был расстегнут и галстук сбился набок, но голос звучал твердо и внешне никаких признаков волнения заметно не было. — Вина за то, что в Москве сложилась тяжелая ситуация, лишь частично лежит на мне, и я это признаю. Вина же товарища Лигачева огромна, и он не признает никаких своих ошибок. Я предлагал ликвидировать право министерств, по которому им разрешается ежегодно привозить в Москву семьдесят тысяч новых работников. Лигачев ответил „нет”. Я предлагал выделить дополнительное продовольствие с учетом семисот тысяч приезжих, ежедневно прибывающих в столицу. И опять Лигачев ответил „нет”.

— Борис Николаевич, — прервал его Горбачев, — заберите свое заявление и давайте попытаемся работать совместно.

— Я представил заявление об уходе, — решительно ответил Ельцин, не меняя каменного выражения лица.