Дюна. Первая трилогия - Фрэнк Герберт

Фейд-Раута высоко поднял бандерильи и кивнул, почти приветствуя противника.

Гладиатор атаковал.

Его выпад и защита были безукоризненны, едва ли не лучше всего, с чем приходилось сталкиваться Фейд-Рауте. Удар был точно рассчитан — еще на волос в сторону, и клинок рассек бы сухожилия на ноге на-барона.

Фейд-Раута танцующим движением отскочил в сторону, а в предплечье раба осталась торчать бандерилья. Крючковатые зубья наконечника глубоко засели в теле — теперь гладиатор мог бы выдернуть бандерилью только вместе с сухожилиями.

По галереям прокатилось дружное «ах!..».

Этот звук воодушевил Фейд-Рауту.

Он прекрасно представлял себе, что испытывает сейчас дядюшка, восседающий в ложе с Фенрингами. Вмешаться в поединок он не мог: при свидетелях приходилось считаться с приличиями. События же на арене барон мог истолковать только совершенно однозначно — как угрозу себе.

Раб отступил назад, зажал нож в зубах и примотал бандерилью к руке ее же лентой.

— Я и не чувствую этой иголки! — крикнул он и снова пошел левым боком вперед, подняв кинжал. Он изогнул тело назад, чтобы максимально прикрыться щитом. Это тоже не ускользнуло от внимания зрителей. Из семейных лож послышались восклицания. Ассистенты Фейд-Рауты тоже кричали — спрашивали, не нужна ли их помощь. Но Фейд-Раута жестом велел им оставаться у преддвери.

«Я им устрою такое представление, какого они еще не видели! — думал Фейд-Раута. — Не просто убийство практически беззащитного раба, во время которого можно спокойно сидеть и обсуждать достоинства стиля. Это их проймет до самых кишок… А когда я стану бароном, они будут помнить этот день — и бояться меня».

Фейд-Раута медленно отходил перед наступающим по-крабьи противником. Под ногами поскрипывал песок. Он слышал, как тяжело хватает воздух раб, чувствовал запах собственного пота и более слабый запах крови раба.

На-барон отступил еще немного, развернулся вправо, изготовил вторую бандерилью. Раб отскочил в сторону. Фейд-Раута сделал вид, будто оступился. На галереях вскрикнули.

Раб опять бросился вперед.

«Боги, что за боец!» — мелькнуло в голове Фейд-Рауты, когда он ушел от удара. Его спасла только юношеская ловкость — но второй дротик вонзился в дельтовидную мышцу правой руки раба. Галереи разразились восторженными криками.

«А, теперь они мной восхищаются!» — подумал Фейд-Раута. Как и предсказывал Хават, в голосах зрителей звучал буйный восторг. На-барон мрачно усмехнулся про себя, вспомнив слова ментата: «Враг, которым восхищаешься, страшит больше».

Фейд-Раута быстро отошел к центру арену — здесь его было лучше видно всем зрителям. Он изготовил длинный кинжал и, пригнувшись, ждал атаки раба.

Тот не заставил себя ждать. Помедлив лишь столько, сколько было необходимо, чтобы прикрутить к руке вторую бандерилью, он устремился за своим врагом.

«Пусть, пусть семейка полюбуется, — думал Фейд-Раута. — Я их враг, и пусть они запомнят меня вот таким…» -

Он вытащил и. короткий нож.

— Я не боюсь тебя, харконненская свинья! — крикнул гладиатор. — Все ваши пытки — ничто для мертвого. А я могу умереть от собственного клинка прежде, чем надсмотрщик прикоснется ко мне! И я захвачу тебя с собой!

Фейд-Раута криво ухмыльнулся и выставил длинный клинок — отравленный.

— Попробуй-ка вот это! — сказал он, делая выпад коротким ножом.

Гладиатор развернул свои клинки «ножницами», приняв на них в захват нож на-барона. Нож, который сжимала рука в белой перчатке и, значит, тот, который, по традиции, должен был быть отравлен.

— Ты издохнешь, Харконнен! — воскликнул, задыхаясь, гладиатор.

Они, напряженно борясь, боком двигались по арене. Щит Фейд-Рауты коснулся гладиаторского полущита, и в месте соприкосновения вспыхнуло голубоватое свечение. Запахло озоном от работы силовых генераторов.

— Издохнешь от собственного яда! — прорычал раб. Он понемногу начал поворачивать затянутую в белое руку, приближая к врагу острие отравленного, как он думал, клинка.

Ну, пусть посмотрят, подумал Фейд-Раута и ударил длинным кинжалом. И ощутил, как тот попал на примотанную к руке противника бандерилью, не причинив тому никакого вреда.

На мгновение Фейд-Раута почувствовал отчаяние. Кто бы мог подумать, что заершенные дротики помогут рабу — а они послужили ему дополнительной защитой. И как он силен! Короткий клинок — собственный клинок! — неумолимо приближался, и Фейд-Рауте невольно пришло в голову, что умереть ведь можно и на чистом, не отравленном клинке…

— Подонок!.. — выдохнул он.

Кодовое слово. Заложенная в подсознание программа сработала, мышцы раба расслабились. Лишь на миг, но Фейд-Рауте этого было достаточно. Он оттолкнулся от противника, открыв между ним и собой достаточно места для длинного клинка, который метнулся вперед и прочертил алую линию на груди раба. Этот яд начинал действовать мгновенно, вызывая — сначала — сильную боль. Раб отшатнулся назад, спотыкаясь, попятился.

«Пусть любуются родственнички! — думал ликующе Фейд-Раута. — Пусть-ка обдумают увиденное: этот раб пытался повернуть против меня клинок, который он считал отравленным. Заодно пусть поразмыслят, как попал на арену этот раб и кто подготовил его к попытке так вот убить меня. И пусть навсегда запомнят, что им никогда не удастся угадать, в какой руке у меня отравленный клинок!..»

Фейд-Раута стоял молча и неподвижно, наблюдая за замедленными движениями раба, в которых проступали нерешительность и колебание. На лице у него ясно для всех было написано: смерть. Раб знал, что с ним сделали, и знал как: яд был не на том клинке.

— Ты!.. — простонал гладиатор.

Фейд-Раута отступил, чтобы не мешать смерти. Парализующий наркотик в составе яда еще не полностью подействовал, но замедленные движения гладиатора говорили, что он уже делает свое дело.

Раб, пошатываясь, двинулся вперед, как будто его тянула невидимая нить. Один медленный, неуверенный шаг, другой, третий… Каждый шаг был единственным во Вселенной для умирающего раба. Он все еще сжимал нож, но его острие дрожало.

— Од… наж… ды… кто-то… из нас… убьет… тебя… — выдохнул он.

Его рот печально скривился. Он осел, затем тело его напряглось, и он рухнул на песок лицом вниз, откатившись от Фейд-Рауты. В гробовой тишине Фейд-Раута подошел к телу и носком своего мягкого башмака перевернул его на спину, чтобы зрители могли насладиться видом судорожных гримас, вызванных ядом. Но гладиатор был мертв — в его груди торчал его же собственный нож.