Три повести - Владимир Лидин

— Я еще и худшего ждал, что угнали тебя немцы в Германию, — сказал он наконец. — А мальчонку жалко, Варя… но разве было ему уцелеть, когда кругом такое?..

Она сидела, опустив голову, сплетя тонкие пальцы маленьких рук — та, прежняя, похожая на яблоньку, и, может быть, пережитое горе сделало только тоньше, значительнее ее девические черты.

— Я думала, Александр Петрович, совсем сиротой осталась… ни дома, ни близкого. А горя я приняла — не дай бог. — Редкие, крупные слезы потекли по ее щекам. — Что же, они, нимци-то, разорили нашу землю и так и уйдут? — спросила она вдруг. — Так и не зачтутся им наши слезы и кровь?

Он усмехнулся.

— Ну нет. На суде перед всем народом ответ держать будут. А счет у нас длинный. Ох, длинный наш счет.

Он сидел снова замкнутый, жесткий.

— Вы бы отдохнули, Александр Петрович, — сказала Варя робко. — Наверное, и не кушали ничего целый день?

Он только теперь почувствовал, как наголодался и нахолодался за сутки. Она подобрала его тяжелый полушубок и бережно повесила на гвоздь его шапку и шарф. И даже в том, как развешивала она его вещи, была женственная радость ее истосковавшейся души.

Был уже поздний час, когда Макеев вышел с Варей из дома. Снежок, выпавший к вечеру, свежо белел, и теперь в разорванных облаках, пробиваясь, ныряла луна, и воздух был чистый и потеплевший, как всегда после снега. Они прошли через двор и сели на опрокинутые сани.

— Вот что, Варя, если такое случилось… — сказал Макеев, глядя мимо, на занесенный снегом сарайчик. — Думал я о тебе не раз в глухую ночь и о мальчонке твоем думал. И давно уже решил для себя, что не останется он без отцовской руки, что бы со Степаном ни случилось. И вот тебе моя рука, Варя… не оставлю я тебя никогда, а где мой дом — там и для тебя всегда место найдется, пока свою жизнь не устроишь.

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза. При свете вырвавшейся на зимний простор луны он увидел ее глаза, полные печали и нежности.

— Александр Петрович… — только сказала она.

— А что не обижу тебя вовеки — об этом не сомневайся.

На рассвете, пообещав, что при первой возможности вернется за ней, он ушел. Варя проводила его до околицы. Было еще серо и мутно, и едва обозначались покатые крыши хат. Но уже пели петухи, они пели повсюду утренними голосами, и это значило, что день уже на подходе, уже за полем, на котором чернели в снегу неснятые стебли подсолнухов. За последним домом, в степи, они остановились.

— Берегите себя, Александр Петрович, — сказала она. — Боюсь я этой степи…

Минуту спустя, оглянувшись с косогора, он увидел ее — жалкую, вглядывающуюся сквозь туман ему вслед.

— Ты жди… я вернусь за тобой, — крикнул он, но она не услышала его слов, и только по исказившемуся ее лицу он понял, что она заплакала.

IX

Метель настигла Макеева вблизи станции железной дороги. Только что на обнажившихся пашнях обманчиво зеленели озимые. Теперь бешеный ветер со снегом свистел и наметал сугробы.

Макеев решил попытаться добраться до нужного ему пункта на поезде. На путях станции стояло несколько тяжело груженных военных составов; немецкая охрана мерзла на ветру, и он побоялся даже пройти мимо составов. Но на одном из запасных путей маневровый паровоз тащил порожняк. Вагоны медленно катились, и Макеев, выждав и оглядевшись, вскочил на подножку одного из них.

Паровоз долго толкал состав, вагоны стукали буферами, потом все стихло. Выглянув, Макеев увидел, что паровоз отцепился, а на смену ему подвигается задом от водокачки другой паровоз: порожняк перебрасывали именно в ту сторону, куда нужно было и Макееву. Паровоз толкнулся в состав, громыхнули сцепления, пропел рожок сцепщика. Постояв, поезд тронулся. Медленно прошли мимо засыпанное снегом станционное здание, пакгаузы под покатой ребристой крышей, потом будка стрелочника. Возле будки стояло двое немецких солдат: один из них заметил Макеева и крикнул что-то, видимо, сопровождающему поезд охраннику, указывая рукой на площадку, где находился Макеев. Поезд стал набирать скорость. Теперь Макеев знал, что на первой же стоянке его захватят, надо было прыгать на ходу. Порожняк гнали быстро — вероятно, в Христиновку. Выглянув, Макеев увидел, что через вагон выглядывает в его сторону охранник. Надо было решаться. Перейдя на другую сторону, он дождался, когда поезд несколько замедлил на подъеме ход. Он стал на нижнюю ступеньку и с силой оттолкнулся в сторону. Нога его подвернулась, когда он упал под откос. Он остался лежать на снегу. Платформы с грохотом пронеслись над ним. Он попробовал подняться, но нога его была вывихнута или даже сломана. Хромая, с внезапной дурнотой, он побрел по обморочно белевшему снегу. Сбоку дороги, где только что с легким шорохом передернули проволоки семафора, стоял мальчик в ватной — видимо, отцовской — куртке. Длинные ее рукава были подвернуты. Он смотрел на него спокойными, взрослыми, ничему не удивляющимися глазами.

— Я думал, дядько, вы голову зломите… як вы грохнулись, — сказал он сочувственно.

Макеев, хромая, подошел к нему ближе.

— Это какой разъезд?

— Шалашевский.

По правую сторону от полотна темнели домики поселка.

— А сам ты чей? — спросил Макеев осторожно.

— Отец обходчиком служил.

— А отец где?

Мальчик ответил не сразу.

— Нимци расстреляли.

Его отроческое бледное личико было не по-детски серьезно. Макеев огляделся.

— Слушай, хлопчик, — сказал он, — мне здесь находиться негоже. Меня немцы найдут — тоже расстреляют, как батьку. — Мальчик понимающе кивнул головой. — Ты с кем живешь?

— А ни с кем.

— Как же так — ни с кем?

— А так и живу. Батька нимци убили, а маму угнали… може, в неметчину, може, еще куда.

— А кормит тебя кто?

— А все кормят… куда приду — там и покормят. Слухайте, дядько… вы за мной огородами до дому идите, никто не увидит.

Они спустились с железнодорожной насыпи, и, морщась от боли и хромая, Макеев побрел за ним по снежному полю.

Дом, к которому привел его мальчик, был крайний среди таких же одинаковых домиков, построенных в свою пору для железнодорожников. Мальчик поднялся на приступочку и пошарил над дверью: здесь прятал он ключ. В доме была нежилая пустота покинутого хозяевами жилища. Изо рта шел пар — печка была не топлена.

— Вот туточки и живите, дядько, сколько надо, — сказал мальчик с готовностью. — А печку мы протопим… я очерету принесу. А я здесь не ночую… я куда приду — там ночую, меня всюду пускают. А вы, дядько, партизан?

Макеев положил руку на его остриженную голову. Синяя тонкая жилка билась на отроческом чистом височке.

— Вот что, хлопчик… Тебя как зовут?

— Мишко́.

— Слушай, Мишко́… про то, что я здесь, — чтобы никому ни слова. А если скажешь кому-нибудь, меня немцы найдут. А у них со мной счеты.

— Нет, я никому не скажу, — ответил мальчик, — а у нас уже партизаны были, не думайте… такие же дядьки, як вы. А у вас, може, ручные гранаты есть? Ох, я бросил бы одну, если нимци придут.

— Ты бы принес соломы, что ли… А после мы с тобой потолкуем.

Мальчик вскоре вернулся с охапкой сухих стеблей камыша. Макеев затопил печку. Стебли хорошо затрещали, и огонь очага отодвинул на минутку сиротство опустевшего домика. Вытянув у печки распухшую ногу, Макеев обнял мальчика за худенькое, сразу подавшееся ласке плечо. Были в этом отроке вся великая печаль опустошенной родной Украины и тоска по дому, которого у него, Макеева, не осталось… В долгие зимние ночи, томясь в ожидании тугого рассвета, он отгонял от себя мысль, что, может быть, нет Фени и в живых.

— Слушай, сынок, — сказал он с суровой отцовской нежностью. — Я повредил ногу, мне сейчас не уйти… а оставаться здесь тоже нельзя. Найдут меня немцы.

— Не найдут, — сказал мальчик убежденно. — Я, дядько, все время на станции… я за́раз, если что увижу, упережу, вы не думайте. А еда у нас будет… мне люди дают.

Он обрадовался, что будет здесь с ним этот рослый, таинственный, похожий на отца человек и что он с ним разделит кров и опасности. Стебли камыша трещали, и красный веселый огонек полыхал в очаге, и из очага шло тепло, как было всегда это в родительском доме.

…Но немцы на его след так и не напали. Вдвоем с Мишко́ он встречал Новый год. Нога болела: видимо, он тяжело повредил сухожилье. В середине декабря, после оттепелей и бесснежных ветреных дней, навалило снегу по самые окна. Сколько еще предстояло пробыть в этом домике, настораживаясь от скрипа снега под ногами прохожего, дожидаясь Мишко́ — единственную его связь с жизнью? Раз тот принес ему газетку, издававшуюся немцами в Смеле. Из туманной и лживой сводки немецкого командования за ноябрь можно было понять, что немцы Черкассы не удержат.