Непрочитанные письма - Юрий Калещук

Ун моменто Дорошенто написанто компременто,

Андросенто посмотренто и сказанто: «Бомбоменто!»

О, йес!

Ун моменто другоментно на вторенто полосенто

обложенто Мальцснантно нефтенанто-короленто.

О, йес!

Мальценанто наплеванто сочиненто Дорошенто —

ведь именто хорошенто пенсиненто.

О, йес!

Впрочем, «вся редакция» — это сильно сказано и неточно. Во-первых, сидел в своем кабинете новый редактор — тихий, болезненного вида мужик, попавший в эту ситуацию, как пресловутый кур в ощип. Да и среди старых, испытанных кадров началось некоторое брожение, и кое-кому (одному славному пареньку, выросшему в этой газете от практиканта до заместителя редактора, к примеру) вдруг захотелось показать, что, если бы он(она, они) руководил газетой, подобного недосмотра не «лучилось бы...

Плохоненто Дорошенто, плохоненто Андросенто —

Андросенто ун моменто отставенто газетенто.

О, йес!

Что ж, когда говорится, что друзья познаются в беде, — это не только и не столько к героям наших сочинений имеет касательство: к нам самим, быть может, в самую первую, льготную или, наоборот, самую строгую и безжалостную очередь. Ни Ясько, ни Богенчук от «штрафников» не отступились, вместе перебирали возможные варианты зашиты. Андросенко отправился в Москву. Потом ждал. До зимы. В декабре 85-го в Тюмени состоялась областная отчетно-выборная партконференция. Один из абзацев отчетного доклада прозвучал на конференции так: «Имеются и ошибки в руководстве партийных комитетов своими газетами. Нижневартовский горком КПСС, рассматривая вопрос о статье в городской газете, критикующей работу нефтяников, наряду с верными замечаниями допустил необоснованные оценки в адрес редактора...» Сказано явно нехотя, да и не очень внятно. Горком, рассматривая вопрос... наряду с верными замечаниями... К той поре я уже не только догадывался, но знал, что реплика-окрик в областной газете появилась не по инициативе ее автора, а по заказу обкома партии. Хотя преуменьшать заслуги автора тоже не след, называть его имя я просто не хочу. Пускай и не в нем, собственно, дело. Как бы ни была высока трибуна областной партконференции, высота искреннего и самокритичного признания ошибки оказалась не взятой. Не прошло и месяца, как бюро обкома вынуждено было вернуться к этой истории, и, когда в начале февраля 86-го я вновь появился на пороге кабинетика Вячеслава Петровича, хозяин развел руками и сказал: «Как видите, товарищи из горкома оказались не правы. Их поправили». — «Ошибочка, значит, вышла?» — осведомился я. «Бывает, — миролюбиво произнес Вячеслав Петрович. — Вообще-то им ясно было сказано. А они не поняли». — «Кто?» — «Горком». — «А-а... И теперь что же, Андросенко в прежней должности восстановили?» — «Но там же...» — укоризненно посмотрел на меня Вячеслав Петрович. «Да, там новый редактор. Правда, не сам он сорвался со своей работы и переехал из дома в гостиницу, в другой город. Это же вы его перевели — или горком? — перевели немедля, когда Андросенко даже отпуска своего не отбыл... Но эти юридические тонкости оставим. Скажите мне просто: где будет работать Андросенко?» — «Скоро должно состояться решение об открытии новых районных газет в Радужном, Лангепасе и Нягани. Думаем предложить Андросенко должность редактора газеты в Радужном...» — «Вы у Андросенко дома бывали?» — «Какое это имеет значение?» — «Да никакого. Просто Володя Андросенко за столько лет мыканья по Северу наконец получил приличную квартиру. В Нижневартовске. А теперь он должен в балок перебираться? В Радужном? У него, между прочим, семья, две дочери...» — «Дадут ему квартиру». — «Со временем, конечно, дадут. Только почему за вашу ошибку должен Андросенко платить? его дочери? новый редактор, которому от этой истории тоже не по себе?..» — «Дадут, дадут ему квартиру! Что вы так беспокоитесь! Других забот у вас нету?» — Есть, Вячеслав Петрович, есть... Уже десять месяцев, подумал я, и Андросенко, и Дорошенко заняты рекреацией справедливости. Это занятие, строго говоря, поглощает все их силы. Те самые, кои могли быть направлены на строительство нового, а не на восстановление разрушенного. Уже десять месяцев они заняты не своим делом. Точнее, не заняты своим. Но что такое десять месяцев? Даже года не прошло... Где-то в те же дни я читал книжку, выпущенную «Известиями», — «Уроки Аграновского». Едва ли не в каждом из воспоминаний коллег очеркиста глухо звучала тема семи потерянных лет. Эти семь лет газетой командовал человек, который считал, что аналитическое дарование Анатолия Аграновского не созвучно эпохе зрелого социализма. Семь лет — быть может, лучшие свои семь лет — крупнейший очеркист страны работал в письменный стол, в ящик. Пока не пришел новый главный. Тот и прежде руководил «Известиями», он раньше и теперь полагал, что перо Аграновского необходимо не только газете — оно необходимо времени, эпохе. Эпоха оставалась, а времени уже не было. Последнюю свою статью очеркист не закончил... Но если он остался бы жив, тех семи лет ему бы никто, никогда не вернул — и то, что могло быть сделанным, осталось не осуществлено. Навсегда. Есть у моего друга, Краснопресненского Затворника, трагические стихи:

Мосточек толщиной в кленовый лист.

И мрак под ним, бездонная пучина.

В ней мы теряем мрамор наших лиц

и превращаемся в дешевую лепнину.

Она идет по медяку за пуд

на вечных торгах, где ее оценщик

не надрывает диким криком пуп,

а называет истинную цену.

На этих торгах жизнь идет на слом,

как старый дом. И только пыль клубится.

И я сажусь — между добром и злом,

на этих стульях мне не уместиться.

Вздыхает, хлюпает, сопит гнилая гать.

Рассвет мукой осыпал наши лица.

Не страшно жить, не страшно умирать,

а страшно — ни во что не воплотиться...

Прошедшие времена. Исчезнувшие дни. Сожженные года. Разве прежними мы возникаем из пепла — если все-таки возникаем? Даже десять месяцев переменили Андросенко и Дорошенко, куда меньший срок изменил Исянгулова. Говоря о нем с Макарцевым, я спорил со своим товарищем, я был убежден и убеждал его, что столкновение Исянгулова с объединением — это столкновение принципов, а не самолюбий, что здесь выстраданная позиция, а не амбициозные претензии; через три месяца, в конце весны или в начале лета, я вновь был в Урае и опять разговаривал с Исянгуловым, три месяца, прошедшие после публикации статей Авзалетдина Гизатуловича в урайской газете «Знамя», протекали в упорных борениях, объединение поначалу решительно и круто отвергло «вздорные притязания старика», вмешался главк, комиссию главка возглавлял начальник управления по бурению «Главтюменьнефтегаза» Владимир Сергеевич Глебов, когдатошний буровой мастер исянгуловского УБР в Нижневартовске Володя Глебов, входили в комиссию авторитетные специалисты главка и объединения «Красноленинскнефтегаз», и пришли они к выводу, что задача, поставленная перед буровиками Урая, не обеспечена организационно-техническими мероприятиями и, по существу, невыполнима; говорилось, правда, в заключение и о просчетах самого управления — они были, имелись, существовали, и в феврале Исянгулов думал о том, как преодолеть слабость, мобилизовать собственные силы, но в июне его больше интересовало другое: ему хотелось, чтобы объединение «Красноленинскнефтегаз» вообще и его генеральный директор Нуриев в частности признали ошибочность своей позиции — полностью! от и до! Понятно, что такая борьба забирала все или почти все силы. В этом разрушении первоначального замысла, искажении цели, искривлении нравственного посыла были свое начало и своя кульминация — но кого интересует начало, когда важен только итог? Однако в итоге не только непробуренные метры, непостроенные скважины, ненаписанные статьи — в итоге начальник управления, редактор газеты, публицист, занятые не своим делом, а этот род занятий небезобиден, он не лишен побочных эффектов. Говорить об этом Вячеславу Петровичу было, пожалуй, вполне бессмысленно, да и ему хотелось поговорить совсем о другом. Например, о средиземноморском круизе, в котором он побывал прошлым летом, посетив Рим, Париж, Лондон и, кажется, Копенгаген. Однако про круиз не хотелось говорить мне. Я все норовил вернуться к газетной истории, и Вячеслав Петрович, с сожалением оставив описание неудобств римского отеля, сказал: «Постановление бюро обкома от десятого января все поставило на свои места. Разве вы не поняли?» — «Нет, — честно признался я. — Недоумение осталось. И вопросы остались. Кто же все-таки виноват? Кто ответит?» — «Кому надо, тот и ответит, — спокойно, сдержанно, снисходительно улыбаясь моей бестолковости, произнес Вячеслав Петрович. — И потом... — тут он снова улыбнулся, но то была особая, предупреждающая улыбка. — Дело еще не закончено. Пока только Андросенко жаловался. А ведь могут пожаловаться и другие...» — «Кто?» — «Между прочим, те национальные коллективы, о которых в статье...» — «Национальные коллективы? Неужели вас до сих пор греет эта блажная мысль — будто статья... э-э... как это вы тогда сказали? а!., сеяла национальную рознь?» — «Поживем — >видим, — уклончиво молвил Вячеслав Петрович. И добавил: — А в Копенгагене стало совсем уж тоскливо. Так захотелось домой!..» Через две недели после нашей столь содержательной и многообещающей беседы с Вячеславом Петровичем, когда был я уже в Нягани, «Тюменская правда» напечатала на первой полосе: «В ВЮРО ОБКОМА КПСС. Бюро обкома КПСС рассмотрело вопрос о фактах нарушения норм партийной жизни в Нижневартовской городской партийной организации...» И далее: «Первый секретарь Нижневартовского горкома КПСС т. Денисов С. И. не дал должной оценки фактам грубого нарушения норм партийной жизни... Должной оценки факту зажима критики, нарушению норм внутрипартийной демократии не дал секретарь обкома КПСС т. Лутошкин Г. Д. ...Второй секретарь обкома КПСС т. Голощапов Г. М. не обеспечил глубокого изучения рассматриваемого вопроса...» Даже заведующий отделом пропаганды и агитации обкома, назначенный на эту должность куда позднее, чем эти события развернулись, и тот успел допустить «бесконтрольность по организации выполнения постановления бюро обкома КПСС»... Вот как оно все повернулось. Хотя и со скрипом. Но пока проворачивалось тяжелое колесо этой истории, пока список ее участников пополнялся лицами, «не давшими должной оценки» или «допустившими бесконтрольность по организации выполнения», медленно и неотвратимо протекал еще один процесс, в этих условиях вполне закономерный, — нижневартовская городская газета «Ленинское знамя», по праву слывшая лучшей из газет такого ранга во всей Западной Сибири, превращалась в заурядное, безликое издание. Оказавшись в Урае в феврале 86-го, я попросил сына принести подшивку «Ленинского знамени» из редакционной библиотеки и в первый миг решил, что он перепутал, притащил нечто иное, — даже шрифт показался мне чужим, сбитым, мятым и тусклым. Но сын не ошибся — просто газета стала другой: робкой, невнятной, разбросанной и легковесной. И подпись Феди Богенчука исчезла с полосы, я предположил даже, что и его больше нет в газете...