Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

Через несколько дней он позвонил и сказал, что придет с Лепестковым.

– У него теперь много времени. Он ушел из ВНИРО.

Кузин ходил, хватаясь за живот, вогнутый, как в кривом зеркале, желтый и злой. Придя ко мне, он рухнул на диван и попросил грелку.

– Почему бы вам не полечиться голодом? Говорят, верное средство.

– Спасибо!

Он лечился у знаменитой аллопатки-гомеопатки, которая запретила ему сыр, а потом сказала, хлопнув себя по колену, что она умерла бы, если бы ей запретили сыр.

Лепестков опоздал. Он спешил, вьющиеся волосы еще больше завились и потемнели от пота. Теперь он был похож на фавна, но на очень русского фавна, в широких бесформенных штанах и в ковбойке с закатанными рукавами.

Я предложил ему вина. Он отказался:

– Жарко. Если можно, воды. Холодной, из крана.

Мы немного поговорили о кузинской язве.

– Лучше расскажите, что вы натворили, – ворчливо сказал Кузин.

– Ничего не натворил.

Выступая на заседании институтского совета, Лепестков прочитал первую главу своей книги. Обсуждение продолжалось два дня и кончилось тем, что он ушел из института.

– Значит, в Антарктику вы уже не поедете?

– Нет. Хотя это, без сомнения, устроило бы моих оппонентов.

– Где же вы будете работать?

– Вы же знаете.

– Говорите, говорите, – сердито закричал Кузин.

Лепестков засмеялся.

– Гладышев предложил мне лабораторию в Днищеве, – сказал он мне.

– И вы согласились?

– Почему бы нет? Теперь можно многое сделать.

Он знал, что мне хотелось поговорить об Остроградском, и начал рассказывать, сперва медленно, потом свободно и живо:

– Прочтите его последнюю работу в «Зоологическом журнале». Это трудно, но я помогу. Мы с Кошкиным сейчас приготовили памятку – список трудов Анатолия Осиповича с двумя вступительными статьями. Одна из них – моя. Там же и литература о нем. Осталось еще составить список животных и растений, названных в его честь.

– Рыбы?

– Главным образом. Но есть и бабочки. Я вам пришлю, когда выйдет.

Мы вышли на балкон, с которого открывался странный вид на Москву – сохранившиеся разгороженные садики Замоскворечья, а вдали, черные, поднятые к небу, похожие на гигантские саксофоны, трубы Могэса. Мы поговорили об этом контрасте, а потом вернулись к Остроградскому. Я не записывал, знал, что запомню.

– У меня сегодня мало времени, – сказал Лепестков, глядя на меня своими сразу и твердыми и мягкими глазами, – и я расскажу только о том, как пришел к Анатолию Осиповичу в первый раз.

Но он рассказывал долго. Стемнело, зажглись фонари. Прошел короткий дождь, опять стало душно.

…Двойной портрет вдруг представился мне: Снегирев – Остроградский, и в глубине – бесконечно далекие друг от друга люди, вглядывающиеся в будущее с ожиданием и тревогой. И, слушая Лепесткова, я думал о том, что и я был обманут и без вины виноват и наказан унижением и страхом. И я верил и не верил и упрямо работал, оступаясь на каждом шагу, и путался в противоречиях, доказывая себе, что ложь – это правда. И я тосковал, стараясь забыть тяжкие сны, в которых приходилось мириться с бессмысленностью, хитрить и лицемерить.

Вечер еще медлил, потом уступил, тяжелая медно-красная заря над Москвой потускнела, растаяла, и пришла ночь, пронизанная предчувствиями, исполненная надеждами летняя ночь.

1963–1964

Перед зеркалом

Часть первая

Глава первая

29. I.10. Пермь

Костя! Прежде всего прошу Вас не называть меня по имени и отчеству. Начальница может распечатать, и это покажется ей странным или даже неприличным. Впрочем, у нее неприлично уже то, что я переписываюсь с мальчиком (хотите – юношей). Вы пишете, что я просила Вас быть искренним? Вы меня неверно поняли, Костя. Именно этого-то мне и не хотелось. В обязанность дружбе полную искренность я не ставлю и сама всегда и во всем откровенной быть не хочу, так как у каждого есть своя «святая святых». Я и так слишком себя показываю, хотя следовало бы лишь до известной степени быть откровенной со всеми. Интересно, почему Вы считаете меня другом? Сейчас я как раз не в расположении говорить о себе, а то, пожалуй, Вы пожалели бы о своей, слишком лестной для меня, торопливости.

Теперь мне хочется сказать Вам, что я солгала, сказав, что уже была однажды на балу в мужской гимназии. До прошлого года нас туда не пускали. После бала про меня распустили сплетню, и мне пришлось выслушать от начальницы приятные комплименты. Меня это страшно возмутило, не начальница, конечно, а мальчики, с которыми я была давно знакома. Правда, потом они извинились,