Восхождение царицы - Маргарет Джордж

и приглушали солнечный свет, не препятствуя проникновению свежего ветерка. Маленькие столы резного сандалового дерева из Индии испускали сладкий запах. В сумерках зажигали свечи, вставленные в лампы из разноцветного – разумеется, александрийского – стекла. Мне даже удалось раздобыть у одного богатого купца привезенный с гор снег, и теперь мы имели возможность пить охлажденное вино. Все в этой комнате удовольствий было противоположно суровой простоте, излюбленной ревнителями римских традиций.

Сосиген прибыл несколько раньше условленного срока, и я обрадовалась случаю поговорить с ним. Он происходил из семьи астрономов и математиков, работавших в Мусейоне из поколения в поколение; такие люди немало поспособствовали тому, что Александрия считалась мировым центром научных знаний.

– Итак, твоя работа у Цезаря завершена, – сказала я, заменив вопрос утверждением.

– Завершена, насколько это возможно, – ответил Сосиген с искренней улыбкой.

Я знала этого человека с детства, поскольку в число его обязанностей входило обучение царских детей азам астрономии.

– Оглашать ее результат предстоит Цезарю, – продолжил он. – Боюсь, это задача потруднее моей. А я, прежде чем все устроится, уже отправлюсь домой.

Я почувствовала укол тоски по дому и позавидовала ему. Я скучала по моему городу и моему двору, по Мардиану и Олимпию, Эпафродиту и Ирас, даже по моей ручной обезьянке. Сейчас в Александрии самая прекрасная погода: ясные дни, голубое небо с плывущими в нем облаками. Нил поднимается, и разлив, судя по донесениям, проходит нормально. Ни наводнения, ни засухи опасаться не приходится.

Но больше всего мне недоставало своего естественного положения – царицы в собственной стране, а не иностранной гостьи в чужом краю. В мечтах Цезаря мир представал единым. Возможно, когда-нибудь это осуществится, но не сейчас.

Вскоре прибыл Цезарь. Выглядел он измотанным, но тут же стряхнул с себя усталость и сосредоточился на беседе с Сосигеном, подвигнув к тому же и меня.

– Расскажи ей, Сосиген! – Цезарь сделал жест в мою сторону. В его голосе звучало горделивое нетерпение. – Расскажи царице, что мы с тобой сделали. Это дар Александрии миру.

Театральным жестом он развернул свиток с диаграммой.

– Завтра начнутся два дополнительных месяца. Да, ноябрь у нас повторится трижды, и будут еще дополнительные дни, – сказал Сосиген и с улыбкой пояснил свои странно прозвучавшие слова: – Я полностью переработал римский календарь. Он был основан на лунных циклах, а это ненадежная база для расчетов. Лунный месяц состоит из двадцати девяти с половиной дней, он неудобен и неточен. В лунном году всего триста пятьдесят пять дней, тогда как настоящий год на десять дней длиннее. Римляне не напрасно добавляли время от времени дополнительный месяц, чтобы подогнать календарный год к действительному. Но в результате год получался у них на день длиннее, так что примерно раз в двадцать лет лишний месяц приходилось вычитать. Оно бы и ничего, но поскольку фиксированной даты для добавления и вычитания не установлено, люди забывали об этом, если их отвлекала война или другие чрезвычайные обстоятельства. Сейчас римский год опережает природный календарь на шестьдесят пять дней. Вот почему во время сентябрьских триумфов было так жарко – на самом деле еще разгар лета!

– Да уж, весь Рим пóтом изошел, – сказал Цезарь. – Но теперь все встанет на свои места, ибо мы с Сосигеном разработали новый календарь. Он основан на солнечных циклах. Больше никаких лунных месяцев, в каждом году триста шестьдесят пять дней, а каждый четвертый год длится на день дольше, чтобы компенсировать небольшое расхождение. И начинается год не в марте, а в январе – как раз когда вступают в должность консулы. А к нынешнему году мы добавляем те самые лишние шестьдесят пять дней, чтобы исправить накопившиеся ошибки и подогнать календарь под солнечный.

– Значит, нынешний год будет очень долгим, – заметила я.

Он уже казался мне слишком долгим; я поневоле начала думать, что он никогда не кончится.

Теперь, конечно, я вспоминаю это с грустью: увы, тот год закончился слишком скоро, и даже сотни добавочных дней ничего не изменили. Но тогда казалось, что все идет обычным чередом и так продлится вечно. Все – даже моя жизнь, о которой я здесь пишу.

– Я надеюсь, что люди оценят мой труд, – сказал Сосиген.

– Но согласятся ли они с его результатами? – спросила я. – Поймут ли, в чем причина перемен? По моему разумению, отсрочке обрадуются лишь те, кто ожидает в будущем году каких-либо неприятностей. Остальные нововведений не одобрят.

– Они должны понять, что это необходимо, – заявил Цезарь.

– А как ты назовешь эту новую систему?

– Что тут думать – юлианский календарь, – отозвался он, словно был только один возможный вариант.

– Разумно ли это? – усомнилась я. – Не возомнят ли люди, что ты воздвигаешь очередной памятник самому себе?

– Подобное мнение огорчило бы меня. Однако почему я не могу назвать свое деяние собственным именем? Думаю, из всех моих свершений это останется самым прочным: храмы рассыплются в прах, галлы обретут свободу, а календарем будут пользоваться.

Сосиген ушел. Он был доволен тем, что его труд вскоре узнают римляне, но, как свойственно ученым, беспокоился, не просмотрел ли какой-то скрытый изъян. Цезарь проводил его хрупкую фигуру улыбкой.

– Удивительно, сколько великих знаний вмещает столь малое тело. Мне было приятно работать с ним, и я почти жалею, что наш труд завершился.

– Может статься, понадобятся уточнения, и тебе придется призвать его для исправления ошибок, – пошутила я.

Цезарю, похоже, это забавным не показалось.

– Любая погрешность будет истолкована против меня, – покачал головой он. – Мои недруги так настроены, что любой математический просчет непременно припишут злому умыслу.

– Судя по твоим словам, недругов у тебя очень много. Может быть, слишком много для того, чтобы ты позволял себе проявлять милосердие. Ты должен переманить их на свою сторону, даже если для этого придется обхаживать их больше, чем хотелось бы. Либо нужно устранить их.

– Я не способен ни на то, ни на другое, – отрезал Цезарь. – Это противоречит моей природе. Мои враги верны своей природе, а я своей.

Я покачала головой.

– Это чересчур возвышенно. По моему разумению, важна преданность как таковая, а какими способами она достигается, не имеет особого значения.

– Все гораздо сложнее, – промолвил он снисходительным тоном.

– Вовсе в этом не уверена, – возразила я.

Но он не был настроен выслушивать мои доводы, и я решила, что лучше отвлечь его, чем затевать спор. В конце концов, он находился в постоянном напряжении много месяцев и, возможно, слишком устал, чтобы рассуждать безупречно. Ему нужен продолжительный отдых. Только возможен ли он?

– Знаешь, – сказала я, – мне тоже удалось кое-что сделать, и я хочу