Энцо Феррари. Самая полная биография великого итальянца - Лука Даль Монте

показаться объективным, несмотря на то, что он никогда не был таковым, и извлек из волшебного цилиндра сюрреалистичное – по своему принципу – решение, такое, как теория о 51 проценте.

КАКИМ ЧЕЛОВЕКОМ БЫЛ ЭНЦО ФЕРРАРИ ЗА ДВА ГОДА ДО СВОЕГО ВОСЬМИДЕСЯТИЛЕТИЯ?

Был ли это Феррари, который – пока его машины, казалось, не знали себе соперников на трассах, – взялся за автобиографию еще раз, работая в строгой тайне о журналистах, писавших об автомобилях, и в то же время вел философские дискуссии с успешными писателями на страницах крупнейшей итальянской газеты? Был ли он смелым капитаном, который покорил Бевилакву, или тем старым морским волком, о котором писал Пилогалло?

Несомненно то, что он был одним из немногих, очень немногих экспортных итальянцев, наряду с Феллини и Джанни Аньелли, причем более близким скорее первому, чем второму, хотя с Адвокатом у него было много общего в автомобильном мире: «Фильмы я смотрю по телевизору. В кино я не хожу уже двадцать лет», – говорил он.

Энцо говорил, что был поражен появлением Умберто Аньелли в политике, в роли кандидата от христианских демократов на июньских выборах, когда ХДП была обеспокоена тем, что коммунисты могли обойти ее: «Я за всю свою жизнь поговорил с ним два раза, с промежутком в восемнадцать лет, но хорошо, когда важные проблемы нашей индустрии решаются лично, а не обращениями к политикам, которые чаще всего занимают не согласующиеся с общим интересом позиции из-за недостаточного образования, если не сказать из-за незнания».

О своих отношениях с политикой он говорил: «Есть две основные причины того, почему я никогда не думал об уходе в политику. Во-первых – нехватка времени. Во-вторых, мне довелось прочесть, что политика – это искусство лгать в нужное время, что явно противоречит моей грубой искренности». Ему в разное время трижды предлагали кресло, но всякий раз он отказывался, почти насмехаясь над этим, но в целом удовлетворенно или, возможно, лишь удивляясь тому, что опытные политики могли подумать о нем как о человеке, способном привлекать голоса.

О климате насилия, царившем в Италии уже много лет, и о внепарламентских движениях, отвергавших диалог и предпочитавших насилие, он говорил: «Это организации молодежи, больше не видящие в своих партиях той революционной энергии, которая свойственна их возрасту. Я, – добавлял он с некоторым реализмом и, пожалуй, отеческой ноткой, – тоже был молод, и помню эмоциональные состояния, которые вызывали во мне горячий протест до того, как я перешел в другой возраст, к сорока, в котором начинаешь усваивать менталитет пожарного».

И, когда он цитировал личное признание Пальмиро Тольятти[90], ему нравилась эта почти неизбежность насильственной реакции. «Тридцать пять лет прошло с последней войны, и исторически, вероятно, следует сделать вывод о том, что некоторые неудержимые объективные силы периодически взрываются, приводя людей к войнам и революциям». Но у него была уверенность в том, «что законы, регулирующие экономику нашей страны, должны предлагаться, обсуждаться, разрабатываться и приниматься в предусмотренных для этого местах, а не где-то еще».

У него было четкое мнение и о других актуальных темах. «Феминистское движение имеет свою логику и оправдание, потому что мы, итальянские мужчины, сильно эгоистичны». И когда речь заходила о правах геев, он шутил: «Для меня, – говорил он, и на его лице появлялась улыбка, – главное, чтобы однажды не появился один из тех обязывающих законов, которых стало так много».

В почти восемьдесят лет он оставался тем же алчным и беспорядочным читателем. Первым автором, вызвавшим его интерес, был Стендаль, но он всегда оставался «поклонником Леопарди и Д’Аннунцио, “Мыслей и писем“ Эйнштейна, Кафки». Он предпочитал бунтарскую душу и изысканный, но простой стиль Джованнино Гуарески и признавал, что питает «слабость к биографиям».

Квартиру на первом этаже здания Палаццо деи Ченто Капрони, выходившего на площадь Гарибальди, он делил с женой Лаурой, все более слабеющей и отдалявшейся от него. Квартира была просторной, относительно скромной в отделке, но скорее удобной, чем изысканной. Он жил там с Лаурой с 1960 года, хотя они спали в разных комнатах, и ночью он запирал свою дверь на замок.

По утрам он завтракал, выпивая чашку кофе с молоком и отламывая кусочки от вчерашнего хлеба. За завтраком он читал главные национальные газеты, местные и спортивные издания. Он читал La Stampa – газету Турина и «ФИАТ», – чтобы понимать, что можно ожидать от своего весомого акционера, он регулярно перелистывал коммунистические газеты – Unità и Paese Sera – потому что хотел знать, что думают враги, или по крайней мере те, кто манипулирует профсоюзами и профсоюзными лидерами, с которыми ему приходилось периодически вести диалог.

Затем он отправлялся к своему парикмахеру, там он всегда садился в одно и то же кресло с красной кожаной обивкой – первое при входе, рядом с витриной – и брился. Это было утренним ритуалом, и он соблюдал его уже сорок лет, за исключением воскресенья. Затем Дино Тальядзукки, который семь лет назад занял место Пеппино Верделли, сопровождал его на кладбище для ежедневного посещения могилы сына.

Несмотря на годы, начинающие давить на плечи, и возможность подъехать на машине куда угодно, его машина всегда останавливалась за пределами кладбища, и, идя рядом, они с Тальядзукки проходили по гравийным дорожкам и поднимались по ступеням к часовне. Они входили, и Тальядзукки подносил ему стул. Затем уходил, и Феррари оставался один со своими мыслями и своими мертвыми – Дино, а также матерью, отцом и братом, тоже Дино. Все они были здесь, под темно-красными каменными надгробиями. Он наклонял голову, взгляд был прикован к земле, он запускал руки в волосы, уже совсем седые. Не произносил ни слова.

Когда Тальядзукки возвращался, они молча шли к машине, ехали по той же дороге в Маранелло, мимо небольших поселков, через которые Феррари ездил уже более тридцати лет, наблюдая за тем, как они росли – сначала понемногу, а затем все быстрее. Вскоре он был уже в Маранелло. Первым, кто его встречал, был Франко Гоцци, который женился на дочери парикмахера – Феррари работал с Гоцци пятнадцать лет, и Франко был для него гораздо больше, чем просто пресс-секретарь.

Гоцци выходил, хотя и все равно надолго никогда не удалялся, и несколько раз за день еще возвращался в его офис – и начинался ежедневный ритуал: совещания (немного), беседы (много) и телефонные разговоры (очень много), как будто для своего скита, в который он заключил себя добровольно, средством связи со всем остальным миром он выбрал телефон. Потом – короткий обед в отдельном