Далеко в Арденнах. Пламя в степи - Леонид Дмитриевич Залата

обтекали здание, не решаясь заглянуть вовнутрь. Запричитали женщины.

Пожалуй, впервые в жизни гауптман растерялся. Как только прозвучал взрыв, он соскочил с тачанки и кинулся к мельзаводу. Перепуганный денщик хватал его за руку, умоляюще заглядывал в глаза:

— Герр гауптман, куда вы? Там опасно!

«И в самом деле, зачем я бегу?» — опомнился Альсен. Увидел Ковбыка.

— Что случилось, господин Ковбык? Вы можете мне объяснить, дьявол вас забери, что случилось?

Староста молчал. Он сделал неясное движение руками, будто всплеснув ими, и показал глазами в небо. Гауптман тоже посмотрел вверх. Прямо на него, покачиваясь в воздухе, опускалась стайка белых листков.

Листовки! Только их и не хватало. Все события этого дня сразу же выстроились в голове коменданта в один ряд. Все связалось в один узел. Теперь по крайней мере понятно: взрыв на мельзаводе не случайная авария, а подготовленная диверсия! Быть может, приуроченная к этой неумной затее с трансляцией речи гауляйтера.

— Вызвать комендантский взвод! — бросил он денщику.

Ноги отяжелели, перестали слушаться. Горячая волна злобы ударила в голову. Гауптман выхватил пистолет и принялся расстреливать в упор снижающиеся белые листки. Полицаи лезли в толпу, стегали нагайками тех, кто подбирал листовки. Никто не мог понять, откуда они берутся. Будто рождались где-то под солнцем и падали, падали...

Точно в назначенное время Матвей Супрун оголил кончик бикфордова шнура и чиркнул спичкой. Убедившись, что огонь побежал внутрь обмотки, засыпал шнур шлаком. Дрожал не от страха, а от нетерпения — давно ждал такой минуты и был счастлив.

Когда прогремел взрыв, Матюше показалось, что на него валится стена. Грохнули внизу сорванные с петель двери в кочегарку, с мышиным шорохом посыпалась глина. Вторым, точно рассчитанным взрывом на жестяной крыше в небо над мельницей, над площадью взметнуло пачку листовок. Проводив их пылающим взглядом, Матюша поспешно заковылял по ступенькам в разрушенную кочегарку.

На площади тем временем началась облава. Полицаи и комендантский взвод окружили часть людей, оказавшихся у здания мельзавода, притиснули их к высокой кирпичной стене. Кто попроворнее, лезли в разбитые окна, надеясь скрыться от неминуемой расправы, однако повсюду шныряли солдаты с карабинами в руках, угрожающе кричали: «Цурюк! Цурюк!»

Начался повальный обыск.

25

Взорвать мукомольное предприятие подпольный райком намеревался еще с весны. Перед тем как покинуть Черную Криницу, Бугров сказал Маковею:

— Это крайне необходимо! Завод работает день и ночь. Считай, целую фашистскую армию кормит.

...Комсомольцы перебрали множество вариантов. Матюша стоял на своем:

— Две-три гранаты в котлы — и точка! Беру на себя.

— Ну а дальше! Дальше что? — спрашивал Василь.

— Дальше иду и докладываю: «Задание выполнено!»

— Сомневаюсь.

— Что-о?

— Сомневаюсь, говорю, что тебе удастся доложить. Разве что попросишь фрицев: подождите, не трогайте, ока отрапортую.

— Очень смешно! — обиженно загудел Матюша. — Ладно, пусть будет по-твоему. Что ты предлагаешь?

— Гнат Петрович говорил, что диверсию необходимо провести осторожно, без лишних жертв. Это приказ партии!.. Нас и так мало. Иван уходит в плавни к Логвиненко... Между прочим, Гнат Петрович требовал строгой конспирации, однако разъяснил, что это не означает — прятаться от людей за семью замками.

— К чему ты ведешь? — спросила Таня.

— Давайте дадим объявление: кто хочет записаться подпольщики — обращайтесь к Василю Маковею, — засмеялась Маруся.

— Придумай что-нибудь поумнее, — не поддержал шутки Маковей. — А веду к тому, что надо найти общий язык с рабочими мельницы. Без их помощи нам не обойтись... Да и зачем обходиться?.. Те же люди, наши сельчане... И еще одно. Взрывчатка есть, а что толку, когда ни шнура, ни детонатора... Где взять их? Может, Маруся знает?

— Знаю... В Азовске.

Маковей вздохнул.

— Больше негде. Завтра с утра и отправляйся...

———

...С машинистом паровой мельницы Кононенко Василь нашел общий язык быстро.

Илья Лукич, пожилой, седой уже человек с широкоскулым морщинистым лицом, до войны был приятелем старого Маковея. Любили ходить вместе на охоту. Зимой бродили знакомыми с детства балками, оврагами, добычу делили всегда поровну.

Как-то подстрелили только одного зайца, посмеялись и, чтобы не нарушать раз и навсегда условленного порядка, разрезали куцехвостого пополам. Так и пришли домой — из одного ягдташа высовывались уши, а из другого — задние ноги.

— Можешь рассчитывать на меня, — сказал Илья Лукич, — у самого руки давно чешутся. Я их еще в восемнадцатом бил, а теперь, видишь ли...

Заговорили о кочегарах.

— Павлушке верю, как себе, — сказал Кононенко, — был в истребительном батальоне, в армию не взяли из-за бельма на глазу. А Симеонов — этого надо остерегаться, не нашего поля ягода.

Михаил Симеонов появился в Черной Кринице вскоре после того, как пришли немцы. Приехал с женой, откуда — никто не знал. Поселился в заброшенной мазанке, жил тихо, незаметно.

Когда Илью Лукича привели под конвоем на мельницу, Симеонов был уже там, вертелся около Капгофа, местного немца, которого Альсен назначил директором предприятия. Нехитрые обязанности кочегара Симеонов исполнял старательно, после смены торопился домой, ни для кого не было секретом, что он побаивается жены, дебелой и на редкость горластой женщины. Илья Лукич не любил его, хотя толком и не знал, что за человек этот Симеонов.

Павел Чубко, которому он открылся после разговора с Василем, не называя, естественно, имени Маковея, сказал о Симеонове:

— Шкура! Другого слова и не подберешь. Не доверяйтесь ему, Лукич, сторонитесь беды.

— Доверяться не собираюсь, а поговорить не мешает.

...Перед концом смены машинист облазил с масленкой двигатель, осмотрел карданы, ремни и, вытерев паклей руки, зашел в кочегарку. Симеонов как раз набрасывал в топку уголь, стоял около манометров обнаженный до пояса.

Илья Лукич скрутил цигарку.

— Дай прикурить.

Симеонов молча выхватил клещами из топки уголек.

— Шабаш?

— Чубка где-то черти носят.

Илья Лукич поддел ногой кусок угля.

— Антрацитик. Не тот, правда, что был у нас до войны, но все же... Видимо, власти ценят наш заводик, раз не жалеют угля.

— Хлеб подороже угля.

— Важный, так сказать, объект... А табачок, между прочим, удался. Хочешь?

— Можно.

— А