Змеиное гнездо - Яна Лехчина

вспарывал животы. Он сносил головы, ломал спины и видел, как стекленели глаза людей, которые сражались и умирали за свое – их ничего не связывало с распрей, которую учинили халлегатские княжичи много лет назад.

Ярхо бил, колол, сек. Его каменные пальцы становились липкими от крови. Его меч сеял смерть – то там, то тут, а мир вспыхивал алым среди каменных рядов его рати. Ярхо никогда не умел заканчивать войны, но сейчас он думал, остановит ли его кто-нибудь? Его должны остановить – а иначе он останется здесь навечно. Среди гор и равнин, рубя всех, кто, по несчастью, был назначен его недругами, и он будет тут, пока князья не придумают, как его извести.

Ярхо верил: придумают.

Вечером того дня, когда тело Сармата опустили в землю, по равнине прошла первая дрожь. Ярхо не придал этому значения, но через день землетрясение повторилось, и оно было разрушительнее предыдущего. Так и повелось – раз от разу сила землетрясений нарастала, и вскоре уже ни у кого не осталось сомнений: это бесновалась Матерь-гора.

Сильнейшая из волн накатила, когда Ярхо бился у самой реки Ихлас. Тогда он увидел, что ярость матери вовсе не была бессильной: рука одного из его ратников замерла в размахе – и рассыпалась в каменную крошку.

Некогда Матерь-гора дала ему бессмертное войско. Не для славных побед, и уж конечно, не за тем, чтобы порадовать его, нелюбимого сына, – Ярхо должен был стеречь Сармата, а он его не уберег. Оттого мать взбеленилась. Ее скорбь низвергала людей и ломала землю. Ее отчаяние было так осязаемо, что Ярхо, давно позабывшему и ее лицо, и голос, мерещились ее мучительные крики – но то был ветер, разносивший треск.

Будь мать живой женщиной, ее сердце бы разорвалось от горя. Но у нее не осталось сердца, и когда ее боль достигла пика, начало рассеиваться и колдовство горы, в которой ее запечатали.

Так все и закончилось.

Даже смерть братьев не проняла Ярхо так, как вид его воинов, разваливающихся на части – от битвы к битве, от стоянки к стоянке. Осыпался остов, откалывались руки, распадались ноги – Ярхо был бы рад стереться в пыль вместе с ними, но не Матерь-гора обратила его в камень, и не ей его уничтожить. Однако чары горы помогли его телу пережить столетия. Тысяча лет – внушительный срок даже для глыбы камня; и без этих чар он стал уязвимее.

Каменная рать обратилась в прах, и это испугало подвластных Ярхо людей не меньше, чем поражение Сармата. Они отступали, а Ярхо оставался – и с ним оставались те живые воины, которых он некогда сам принял в свое войско. Ярхо хотел бы, чтобы они ушли, но куда там; он уже не считал себя предводителем, за которого стоило бы полечь – те халлегатские времена канули в небытие. Дольше всех продержался Йоким Волчий Зуб – он исправно сражался рядом с Ярхо и до последнего прикрывал ему спину, а потом и его горло пронзила легкоперая стрела.

Ярхо не хотел даться врагам без боя. Об него также ломали мечи и булавы, и княжегорцы решили брать его оружием пострашнее. Попасть в него было непросто, но когда в грудь Ярхо ударило катапультное ядро, он впервые за долгое время ощутил настоящую боль.

Ярхо оглушило, отшвырнуло в сторону. Он едва успел подняться: на него набрасывали длинные цепи, а Ярхо все вырывался и скидывал с себя княжегорцев – по привычке, из упрямства. Но его все же повалили и оттащили к ближайшему валуну, где и приковали. Убравшись подальше, снова били чугунными, каменными и даже железными ядрами – ничего-то для него не пожалели.

Его руки были вывернуты, на ногах висели грузы. Ярхо закашлялся и почувствовал, как что-то потекло по подбородку – то ли слюна, то ли кровь.

От него медленно отходила сбитая каменная оболочка. Его глаза расслаивались, мир виделся мутным, но гуратского князя Ярхо все равно признал – по чернявому лицу, в котором было что-то от хищной птицы.

Хортим Горбович подошел ближе, чтобы его рассмотреть.

– Ярхо-предатель, – обронил он брезгливо. – Какой бесславный конец.

Ярхо ждал, что он скажет еще что-нибудь – про убитого отца или разрушенный город, но Хортим Горбович промолчал. Только вытянул из-за пазухи кривой кинжал и поддел каменную пластинку на его щеке; пластинка с трудом отлепилась от его человеческой кожи – а может, и вместе с ней. Щеку Ярхо свело от обжигающей рези: наверное, гуратский князь увидел алеющую плоть.

– Больно? – Хортим Горбович удивленно приподнял брови. – Надо же…

Он чуть наклонился. Заглянул в его – пока что обсидиановые – зрачки.

– Обожди, Ярхо-предатель. – И посулил мягко, с леденящим холодком – в манере Хьялмы: – То ли еще будет.

* * *

Живые соратники Сармата отступили, а рать Ярхо-предателя рассыпалась на части – война окончилась к осеннему равноденствию. Беглецов не стали преследовать, и Хортим вернулся в Старояр, не успела разгореться новая луна.

Город встретил его ликованием. Улочки заполонили толпы – люди бросали ленты и пригоршни ягодок, и повсюду были звонкие голоса, крики и смех. Солнце бликовало на покатых крышах и древесных кронах, облетающих золотом и багрянцем, но единственное, чего хотелось Хортиму, – скрыться в тень; или, на худой конец, оказаться не здесь, а в Бычьей Пади или на развалинах Гурат-града. Он верил, что там бы действительно ощутил эту победу, а в Старояре Хортим чувствовал себя чужим.

Время от времени он беспокойно оборачивался на медленно тянущуюся повозку. В ней везли Ярхо-предателя, закованного крепчайшим бычьепадским железом. От Ярхо откалывались куски камня, но человеческой плоти на нем еще было недостаточно, чтобы пытать его или – тем паче – казнить: камень плотно облеплял конечности, спину и шею. Можно было бы исхитриться и проколоть сердце через зазор в грудном панцире, но Хортим наотрез отказался даровать Ярхо быструю смерть. Он подождет, пока с него не слезет каменная кожа; главное, чтобы до этого времени Ярхо не сбежал. Хортим понимал, что ни единому существу не вырваться из стольких цепей, но все равно тревожился – по его приказу за Ярхо следили без продыху.

Хортим наблюдал за тем, как Ярхо сволокли с повозки и оттащили в застенок при княжьем тереме. Сам проверил, крепки ли прутья тюремной клети, и сам пригрозил охране из числа городских староярцев – пусть только попробуют позабыть о пленнике и напиться в честь нынешнего праздника! Уж Хортим с них спросит.

На дворе князь Люташ хлопал Хортима по спине и говорил громкие и приятные речи, но, глядя на его бледное лицо, Хортим понимал, что Люташа Витовича