Антология советского детектива-42. Компиляция. Книги 1-20 (СИ) - Делль Виктор Викторович

Шитов поспешно домотал брезент, затянул ремни.

— Раз, два… — Они с Сивцевым подхватили сверток и, пыхтя, потащили по лестнице — это был самый неудобный участок. Лишь уложив груз на носилки в белом фургоне, сержанты перевели дух и обменялись впечатлениями.

— Вот дела! — Шитов зажал ноздрю и, чуть отвернувшись, высморкался. — Они мозги вышибают, а мне надо совесть иметь! А чего я сделал? Этому все равно, — он ткнул ногой брезентовый сверток. — Да и они не шибко плачут…

— А я так вообще ни при чем, — пожаловался Сивцев. — За что Кулак на меня полкана спустил?

Обиженные сержанты вообще не пошли в диспетчерскую, а там за двумя бутылками водки происшедший инцидент подвергся тщательному разбору.

— Правильно Сашенька замечание сделал, — хрустя домашним огурцом, сказал Иван Алексеевич. — Для шуток надо знать время и место. Только я вам скажу, что здесь и Николай наш Васильевич виноват.

— Да я просто пошутил, — оправдывающимся тоном начал Буренко. — Воспитанный человек мог улыбнуться… Но этот парень настолько толстокожий, что просто не понимает, как можно себя вести…

— А может, в этой толстокожести и есть его счастье? — неожиданно спросил Попов, хотя вовсе не собирался вступать в разговор. — Разве исполнять расстрел годятся тонкокожие? Воспитанные, начитанные, интеллигентные люди?

Наступила тишина. Приготовившийся разливать Наполеон отставил бутылку. Недобро покосился прокурор, с интересом смотрел Буренко. Лица Сергеева и Викентьева, как всегда, были непроницаемы.

— Это ты зря, Валерочка, — урезонивающе произнес Ромов. — Посмотри на нас всех… И начитанные, возьми хотя бы доктора, хоть Михайлыча… У меня уже глаза плохие, но газеты — от корки до корки… Да и сам ты разве мало читаешь?

— Много, аксакал, — разомлевший от водки Попов не мог остановиться. — Я даже вычитал главный довод против расстрела. Знаете какой?

Попов сам протянул руку к бутылке, разлил по стаканам, поднял свой.

— Ну, будем!

Подождав остальных, выпил, понюхал хлеб, закусил огурцом.

— Знаете какой? — повторил он, обводя взглядом настороженно ожидающих коллег. — Очень простой. В момент исполнения исполнитель переступает грань, запретную для любого человека. За нарушение этой грани и расстреливают преступника. А в момент расстрела исполнитель официально становится с ним на одну доску. Но официально. 0-фи-ци-аль-но! — по слогам произнес Попов, назидательно подняв палец. — Но это дела не меняет. Общество избавилось от одного убийцы, но приобрело другого. Да еще профессионального, делающего это многократно.

Попов посмотрел на покрывающееся пятнами лицо первого номера и отыграл назад.

— Вот такое в книжках пишут. Не знаю — правильно, нет…

— Да глупости все это! — грубым голосом сказал первый номер. — Выходит, я убийца. А вы все соучастники?! А судья, вынесший приговор? А кассационный суд? А Президиум? Выходит, все убийцы? — Он перестал сдерживаться и почти кричал. — Давай не будем казнить Удава, Лесухина, Учителя, давай в задницу их целовать! Кто только пишет такую ерунду?!

— Да разное пишут. Одни против смертной казни — они свое доказывают, другие — за, они с первыми спорят. Есть профессор, он в свое время руководил судебной коллегией и, видно, немало расстрельных приговоров вынес, так он предлагает исполнение сделать гласным: в присутствии журналистов, адвокатов, представителей общественности… Чтоб все ясно и понятно и не ходили слухи про урановые рудники…

— Тоже глупость! — непримиримо отрезал Ромов. — Зачем из этого представление устраивать? Это ведь не театр!

— Валера же объяснил, аксакал. Чтобы все знали: приговор исполняется, никаких замен рудниками. Для гласности, одним словом.

Сергеев разглядывал Ивана Алексеевича в упор и едва заметно улыбался какой-то неопределенной улыбкой.

— А я говорю — глупость! Ну посуди сам — кто тогда согласится приговор исполнять? Может, еще по телевизору показывать?!

— А чего стыдиться? — с той же странной полуулыбкой продолжал майор.

— Закон ведь исполняем! В крайнем случае, маску надеть. Или колпак с прорезями…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Да ну вас к свиньям собачьим! — Иван Алексеевич встал, с грохотом отбросил стул. — Совсем сказились!

Хлопнув дверью, он выскочил во двор.

— Дисциплина ни к черту, — сказал прокурор Викентьеву. — Исполнение превращается в балаган с пьянкой. Чтоб это было в последний раз!

— Пишите на меня представление, — безразлично отозвался второй номер.

— Или сами исполняйте. Можете судью с собой прихватить, вдвоем надежней.

Справитесь? А у меня группа работает. Худо-бедно, а приговоры в исполнение приводятся. И клиенты не жалуются. — Последнюю фразу он произнес с явной издевкой.

Григорьев отодвинул нетронутый стакан, поднялся и, зажав под мышкой неизменную папку, направился к выходу. Попову показалось, что кособочится он больше обычного.

— Да, пора ехать, поздно уже. — Сглаживая неловкое молчание, Буренко стал собирать посуду, болтая ни о чем, будто поддерживал общий разговор.

— Пойду вымою…

— Зачем вы все это затеяли? — спросил Викентьев, когда они остались втроем. — Ты, Валера, стал много пить. Раньше прикладывался через силу, по необходимости, а сейчас с удовольствием. Командуешь, разливаешь, разговоры провокационные заводишь… Доктор поутих, так ты хочешь его заменить?

— Брось, Михайлыч! — фамильярно сказал Сергеев, небрежно развалившись на стуле. — Я-то не пил и не пью, трезвый как стеклышко. А скажу то же, что и Валера: он все правильно сказал. Другое дело, что говорить об этом не принято! Но он живой человек и не такой толстокожий, как этот дурак Шитов, да и мы все, кстати сказать. И он поступал в уголовный розыск, а не в спецгруппу! Я, кстати, с самого начала был против. Да я и сам поступал в уголовный розыск…

— Что ты из себя целку строишь! — Викентьев ударил железной ладонью по столу, бутылка подпрыгнула и со звоном упала на пол. — Я тебя совратил?! Тебе предложили, ты согласился, да и он тоже! Взрослые мужики, свои головы на плечах! А теперь виноватого ищете? Да пошли вы знаете куда?!

— Я не жалуюсь и виноватых не ищу, — сказал Попов. — Просто черт за язык дернул…

Викентьев уставился на Сергеева, ожидая, что скажет тот. Но Сергеев ничего не сказал и даже не изменил развязной позы. Пожалуй, впервые тяжелый, парализующий волю взгляд Железного Кулака не оказал обычного воздействия. Попову показалось, что Сергеев именно это и хотел продемонстрировать руководителю спецгруппы.

Глава четырнадцатая

Гальского хоронили в середине ноября.

Организацию похорон по инициативе Сергеева взяла на себя спецгруппа. По официальному, подписанному генералом, письму УВД для погребения выделили четыре квадратных метра земли в одиннадцатом квартале северо-восточного квадрата — между лесополосой и ложбиной, где «Финал» закапывал свои брезентовые свертки. Сержант Шитов, который исполнял обязанности шестого номера спецгруппы, тесно контактировал с кладбищенскими работниками, устроил место во втором квартале, рядом с центральной аллеей.

Яму выкопали аккуратную, положенной глубины и, главное, к намеченному времени. С траурным салютом тоже были сложности: комендантский взвод разрывался между погребениями отставных офицеров, и время похорон Женьки оказалось уже забитым. Сергееву пришлось ехать к коменданту гарнизона, и неизвестно, решилось бы дело или нет, но комендант вспомнил атлета с угрожающей внешностью, который участвовал в задержании вооруженных дезертиров, и над могилой капитана милиции Гальского троекратно ударил резкий и сухой автоматный залп.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

К автобусу возвращались медленно: впереди, опираясь на костыль, тяжело ковыляла Женькина тетка, рядом семенила его двоюродная сестра, чуть сзади Эд Тимохин и неизвестный пожилой человек вели рыдающую навзрыд Веру. Больше родственников не было: несколько школьных товарищей, институтские друзья и сослуживцы.

Гальские жили в Рабгородке на кривой и грязной улице, откуда в 1902 году пролетариат вышел на знаменитую Тиходонскую стачку. За прошедшие десятилетия там ничего не изменилось, только трущобного типа дома вконец обветшали, а бесконечные разрытия сделали дорогу непроезжей осенью, весной и зимой. В двенадцатиметровую комнату все собравшиеся поместиться не могли, и, подходя к автобусу, Попов с тоской представлял унизительную толкучку в темном коридоре коммуналки и конвейерную сменяемость за поминальным столом.