Прозрение (сборник) - Урсула Ле Гуин

Иногда летом, когда долгий день начинал клониться к вечеру и мы понимали, что скоро пора возвращаться домой, мы с Сильвией ложились ничком на склон холма, уткнувшись носом в жесткую сухую траву и комковатую пересохшую землю, и вдыхали невероятно сложное переплетение всевозможных ароматов, в котором различались сладкий запах сена и горький запах земли, нагретой летним солнцем, – нашей земли. В эти мгновения мы обе чувствовали себя истинными дочерьми Сатурна. Потом мы дружно вскакивали, сбегали с холма и мчались домой – скорей, скорей к скотному броду!

Когда мне исполнилось пятнадцать, к моему отцу с государственным визитом прибыл царь Турн. Турн был моим двоюродным братом, племянником моей матери; его отец Давн, страдая от жестокого недуга, примерно год назад передал ему бразды правления Рутулией, и мы слыхали, какую пышную церемонию устроили по этому поводу в Ардее, ближайшем к нам крупном городе, расположенном к югу от Лация. Рутулы были нашими ближайшими союзниками с тех пор, как Латин женился на сестре Давна Амате, но молодой Турн проявлял явные признаки того, что впредь намерен идти своим путем. Когда этруски из города Цере изгнали своего тирана Мезенция [21], свирепого и жестокосердного правителя, для которого не было ничего святого, Турн принял его у себя и дал ему кров, вызвав этим гнев всей Этрурии. Ведь этот тиран столь страшно злоупотреблял своей властью, что от него отреклись даже Лары и Пенаты его родного дома. Неприязненное отношение к Турну вызывало у латинов постоянное беспокойство, поскольку Цере находился совсем рядом, за рекой. Города этрусков были весьма могущественны, и нам следовало по мере возможности поддерживать с ними добрососедские отношения.

Отец рассказывал мне об этом по пути в Альбунею, в священный лес, находившийся к востоку от Лаврента у подножия гор. До этого леса был примерно день пути пешком, и мы с отцом не раз ходили туда. Я помогала ему отправлять обряды, во время которых он воздавал хвалу богам, нашим предкам и духам леса и водных источников, пытаясь умилостивить их с помощью жертвоприношений. Во время наших походов туда Латин разговаривал со мною, как со своей наследницей. Хоть я и не могла унаследовать его корону, он не видел причины оставлять меня в неведении относительно основных принципов политики и управления государством. В конце концов, я почти наверняка должна была стать царицей какой-нибудь страны. И, вполне возможно, действительно Рутулии.

Отец, правда, подобную возможность со мной не обсуждал, а вот женщины у нас в доме только и делали, что судачили об этом. Вестина, например, услыхав о приезде царя Турна, сразу заявила:

– Он едет за нашей Лавинией! Он едет свататься!

Моя мать остро глянула на Вестину поверх большой корзины с нечесаной шерстью, которую мы перебирали. Перебирать шерсть, вытаскивая из нее комки грязи и колючки и разбирая свалявшиеся после мытья пряди, мне всегда нравилось больше многих других домашних дел; это было нетрудно и совершенно не требовало умственных усилий, зато чистая шерсть пахла так приятно, а руки становились такими мягкими от овечьего жира, еще оставшегося в шерсти. Особенно приятно было, когда перебранная шерсть прямо у тебя под руками превращалась в чудесные облака, воздушные и пушистые, с трудом умещавшиеся в огромной корзине.

– Ну, довольно болтать! – рассердилась вдруг Амата. – Только у крестьян принято вести речи о замужестве, когда девчонке всего пятнадцать лет!

– А говорят, он самый красивый мужчина во всей Италии, – тихонько заметила Тита.

– И ездит верхом на таком бешеном жеребце, с которым больше никому не совладать, – прибавила Пикула.

– И волосы у него золотые, – не выдержала Вестина.

– А еще, говорят, у него есть сестра Ютурна, такая же красивая, как и он, только она дала обет никогда не покидать реку-отца, – сказала Сабелла.

– Вот глупые гусыни! – опять рассердилась моя мать.

– А ведь ты, царица, должно быть, знала его еще ребенком? – спросила Сикана, любимая прислужница матери.

– Да, знала, – ответила Амата. – Он был очень милым мальчиком, но чересчур своенравным. – И она даже слегка улыбнулась – она часто улыбалась, рассказывая о своем детстве и о родном доме.

Я поднялась на сторожевую башню, высившуюся над юго-восточным углом регии, как раз над царскими покоями; оттуда были хорошо видны улицы города и пространство за городской стеной и воротами. Увидев, как в ворота въехали гости и стали подниматься по улице к царскому дворцу – все верхом на конях, в сверкающих доспехах, покачивая высокими гребнями шлемов, – я мигом спустилась с башни и бегом бросилась в атрий; и там, спрятавшись в толпе домашних слуг, стала смотреть, как мой отец приветствует Турна. Я с любопытством разглядывала и его самого, и его людей, и его высокий шлем, украшенный султаном. Турн был на редкость хорош собой, отлично сложен и мускулист; у него были вьющиеся рыжевато-каштановые волосы, темно-голубые глаза и горделивая повадка. Единственный небольшой недостаток – это, пожалуй, его относительно небольшой рост при весьма крепком телосложении и широкой груди; от этого он казался несколько неповоротливым и чересчур важным. Зато голос у него был хорош – низкий и звучный.

В тот день меня позвали к обеду в пиршественный зал. Мы с матерью облачились в самые красивые свои одежды, светлые и легкие, а служанки, по-прежнему галдя, как гусыни, топтались вокруг нас и все старались получше уложить нам волосы. Сикана принесла моей матери тяжелое золотое ожерелье с гранатами, свадебный подарок Латина, но Амата отложила его в сторону и надела более легкое ожерелье из серебра с аметистами и такие же серьги; это ожерелье и серьги подарил ей на прощанье дядя Давн, когда она покидала родной дом. Мать выглядела очень веселой, прямо-таки сияющей. И я подумала, что, как всегда, смогу спрятаться за нее, от всего отгородившись, защищенная ее властной красотой.

Но во время трапезы Турн, любезно беседуя с моими родителями, не сводил с меня глаз. Нет, он не пялился на меня, просто то и дело с легкой улыбкой посматривал в мою сторону. Я совершенно растерялась. Никогда в жизни еще я не испытывала ничего подобного. Этот настойчивый взгляд синих глаз начинал пугать меня. Стоило мне, осмелившись, поднять глаза, как я встречалась взглядом с Турном.

Мне и в голову не приходила мысль о любви и замужестве. Да и о чем тут было думать? В свое время меня выдадут замуж, вот тогда я и узнаю, что такое любовь, как рождаются дети, ну, и все остальное, что касается брака. А пока все это было для меня пустым звуком. Мы с Сильвией порой, конечно, поддразнивали друг друга в шутку насчет какого-нибудь хорошенького молодого крестьянина, который строил ей глазки, или ее старшего брата Альмо, который, будучи явно неравнодушен ко мне, попадался нам на каждом шагу и бывал порой совершенно несносен. Но все эти поддразнивания, разговоры с Альмо и тому подобное ровным счетом ничего не значили – так, одни слова. Ни один мужчина в нашем доме, в нашем городе, во всей нашей стране не мог смотреть на меня так, как смотрел сейчас Турн. Девственность была моим царством, моей крепостью, где я чувствовала себя уверенной и защищенной. Ни один мужчина еще никогда не заставлял меня так краснеть.