Памятное. Новые горизонты. Книга 1 - Андрей Громыко

Примечательно, что рядом с маленького роста ученым – возраст сгибал его и делал еще меньше – находился какой-то молодой человек. Эйнштейн в разговоре его как бы не замечал.

Мы поздоровались, и я сказал:

– Очень рад встретиться с вами лично. Много читал и слышал о вас. Хотел бы приветствовать вас и пожелать вам как выдающемуся ученому успехов.

– Спасибо, – коротко ответил Эйнштейн.

Конечно, речь сразу же зашла о ядерном оружии, или, как называли его тогда, атомной бомбе, применение которой обсуждали все: еще не развеялся пепел Хиросимы и Нагасаки. Я спросил:

– В последнее время в печать все чаще проникают сообщения об атомных бомбах, которые США сбросили на японские города. Что же будет дальше? Этот вопрос всех интересует.

Эйнштейн, как известно, являлся одним из тех, кто отчетливо понимал, какую грозную опасность таит ядерное оружие для человечества. На меня большое впечатление произвела определенность его высказываний.

Говорил он тихо, такая манера выражать свои мысли всегда его отличала.

– Президенту Рузвельту, – сказал он, – я сообщил, что людей в связи с атомной бомбой, возможно, ожидает несчастье. О моем мнении сейчас уже широко известно. Здешние парни не очень ясно представляют себе, какая судьба ожидает тот круглый корабль, на котором мы все, в том числе и американцы, сейчас находимся.

Под «парнями» великий ученый подразумевал политиков США, которые должны вынести свое суждение в отношении окончательной судьбы атомного оружия, а под «круглым кораблем», конечно, нашу Землю.

Он тут же заметил:

– Если бы все зависело от людей науки, то, по-моему, американские ученые в подавляющем большинстве высказались бы за запрещение этого страшного оружия.

Он назвал при этом несколько имен. Для меня тогда только одно из них звучало как знакомое. Лоуренс… Как же! Я хорошо знал его. Эрнест Орландо Лоуренс – крупный американский ученый-физик. Еще в 1939 году за работы в области физики атомного ядра Лоуренсу присудили Нобелевскую премию.

Эйнштейн не назвал Оппенгеймера, очевидно, не случайно. Ведь этот ученый в годы войны был научным руководителем центра, занятого производством атомной бомбы. Что же касается Лоуренса, то я заметил, что знаю этого человека лично.

– В напряженное время войны, – добавил я, – Академия наук Советского Союза поручила мне как послу вручить ему документ об избрании его своим почетным академиком.

Он тогда приехал в посольство в Вашингтон из Сан-Франциско. Работал он в Стэнфордском университете, руководил лабораторией. Этот документ ему и был вручен мною. Помню, Лоуренс очень тепло благодарил советских ученых за признание его научных заслуг.

Из той беседы с Эйнштейном запала мне в память еще одна примечательная фраза:

– Если бы я знал, что у Гитлера не будет атомной бомбы, то я не стал бы поддерживать американский атомный проект.

И сейчас у меня в ушах звучат эти его слова, хотя он в беседе произнес их в своей обычной манере – тихо.

Когда мы встретились с великим физиком, он уже был пожилым человеком. Жил он замкнуто и редко появлялся на людях. Сказывался и возраст, и то, что его, вероятно, как признавали близкие ему люди, угнетала постоянно одна и та же мысль: до чего может дойти человечество после создания ядерного оружия, начав накапливать его запасы?

Оппенгеймер – американец немецкого происхождения из весьма состоятельной семьи. Он – один из лучших выпускников Гарварда – тем не менее продолжил изучение физики в английском Кембридже, а потом и в Геттингенском университете в Германии. Вернувшись в Америку, молодой профессор приступил к чтению лекций в Калифорнийском университете. Его труды и успехи снискали ему уважение в научном мире. Ученый с первых своих шагов в науке обратил на себя внимание и военного ведомства. Администрация США сочла его самым подходящим специалистом, которому доверили возглавить большой научный коллектив «Манхэттенского проекта», включавший и иностранцев-эмигрантов из охваченной войной Европы.

Научным центром «атомного проекта» был избран по предложению Оппенгеймера поселок Лос-Аламос в засушливой части штата Нью-Мексико, куда в юности ученый ездил лечить легкие. К моменту взрыва над Хиросимой в нем проживало в обстановке строжайшей секретности свыше шести тысяч человек.

Имя Фредерика Жолио-Кюри физики во всем мире знали еще до войны. Он вместе со своей супругой Ирен в 1934 году открыл искусственную радиоактивность. Жолио-Кюри еще до войны помог переправить весь французский запас тяжелой воды – важного компонента в технологии атомных исследований – в Англию. В годы войны он активно участвовал в движении Сопротивления, а после ее окончания де Голль назначил его руководителем комиссариата по атомной энергии Франции.

Хорошо помню беседы с Оппенгеймером и Жолио-Кюри, встречаться с которыми мне приходилось не один раз. Первый работал в качестве научного советника Бернарда Баруха в Комиссии ООН по атомной энергии, а второй – в той же должности, но у представителя Франции Александра Пароди. Вместе со мной в этих беседах иногда принимали участие два наших научных советника – академик Д.В. Скобельцын и профессор С.П. Александров.

Уже тогда мы, советские представители, отдавали себе отчет в том, что перед нами выдающиеся ученые. Имя Оппенгеймера было известно задолго до наших встреч, хотя только позже в полном объеме выявилась масштабность этой личности среди ученых-физиков.

И Оппенгеймер, и Жолио-Кюри отчетливо осознавали угрозу, которую несет человечеству ядерное оружие. Они не одобряли курс на производство и накопление этого оружия, глубоко переживали сложившуюся ситуацию и говорили о необходимости его запрещения. В беседах они постоянно проводили эту мысль.

Замечалась разница в тональности высказываний того и другого. Оппенгеймер, высказывая мысли в пользу исключения ядерного оружия из вооружений, избегал формулировок, которые могли бы быть истолкованы как прямое несогласие с официальной позицией правительства США, хотя подтекст его высказываний говорил сам за себя. Жолио-Кюри, соблюдая такт в том, что касается официальной линии западных держав, более открыто проявлял свое отрицательное отношение к позициям участников переговоров от этих держав. Нам импонировала эта мужественная позиция французского ученого.

Вскоре на них обоих стали с подозрением смотреть в официальных кругах Запада. А затем этих ученых те, кто не желал расставаться с ядерным оружием, стали попросту осуждать. Это особенно отчетливо проявилось в отношении Оппенгеймера. В наших беседах с ним бросалось в глаза то, что он вел себя почти всегда как-то стесненно. Видимо, долгий период, в течение которого за ним назойливо следили, наложил свой отпечаток, породил у него как бы рефлекс постоянной настороженности при встречах с иностранцами.