Маг в законе - Генри Олди

Тыльной стороной ладони Федор вытер глаза. Смахнул невесть откуда возникшие слезы; и все вернулось на круги свои. Свет, тени, явление господина полковника народу. Убралась прочь призрачная седина... убралась? осталась. Вон, виски совсем седые. И бакенбарды — наполовину. Блестят серебром, рождественской канителью.

И в усах, в рыжей щеточке, блестки запутались.

— Доброе утро, господа. Или правильнее будет: покойной ночи?

Никто не ответил.

Зачем?

— Понимаете, господа... Эту кашу заварил я. Пусть не один я, пусть каша заваривалась со многих концов; пусть отец Георгий спишет кашу на Божий промысел, а я, как убежденный фаталист, на неизбежность рока-фатума. Какая разница? Просто без меня ваш... э-э... ваш консилиум будет неполным. Есть возражения?

Возражений не было.

Эту кашу, от треклятого Брудершафта до сегодняшней (или правильней будет — сего-нощной?) тяжбы с Духом Закона, заварил в Мордвинске упрямый и гордый полуполковник Джандиери.

Все правильно.

— Сейчас я понимаю: пытаясь ускорить процесс, я и мне подобные в первую очередь расшатали сложившуюся систему. Вывели из равновесия; качнули остановленный маятник, и время пошло. Каша заварена, осталось расхлебывать. Кое-кому из моих коллег проще: они свое отхлебнули сполна. Теперь им все равно. Полковнику Куравлеву, бывшему начальнику училища; генералам фон Гафту, товарищу Дорф-Капцевича, и Абуталибову — им, господа, вы не имели честь быть представлеными!.. Ротмистру Земляничкину, с коим вы столкнулись в «Пятом Вавилоне»... многим. Им легче; их больше ничего не тревожит. В отличие от меня, господа.

Сигарный огонек описал замысловатую петлю. Выждав паузу, господин полковник глубоко затянулся, окутался сизым облаком дыма. Сильные пальцы левой руки скользнули в карман шлафрока. Извлекли несколько бумажных листков, сложенных вчетверо.

Джандиери помахал листками в воздухе, словно рассчитывая таким образом отряхнуть с бумаги печатный шрифт старенького «ремингтона»:

— Вот, господа. Статья репортера Вернета, Ивана Филлиповича, для «Южного Края», а после отказа — для «Губернских Ведомостей». В обоих случаях статью не пропустила цензура.

— Вернет? — переспросил отец Георгий. — Его статью вернула цензура?! Вы ничего не путаете, ваша светлость?

Ивана (точнее — Иоганна) Филлиповича Вернета в городе знали все. Швейцарец, выпускник Тюбингенского коллегиума, он готовил себя к пасторской должности, но в итоге стал вечным бездомным странником, гувернером и чтецом, педагогом и преподавателем языков, коих знал во множестве. Человек бесконечно эрудированный, поклонник Жан-Жака Руссо, на чужбине Вернет не переставал мечтать об одном: сделаться «сельским священником, обладателем чистого и светлого домика на пригорке близ рощи, мужем образованной, кроткой и благочестивой супруги».

Вместо этого он стал слободским репортером.

В городе Вернета уважали, беззлобно посмеиваясь над странностями: например, над привычкой купаться в одежде, затем развешивая мокрое платье на ветвях деревьев и дожидаясь в воде, пока оно не высохнет.

Преподобный владыка Иннокентий частенько сокрушался, что такой духовный талант пропадает втуне, распыляя себя на суетные репортажи.

— Нет, отец мой. Я ничего не путаю. Господин Вернет более трех месяцев назад подготовил цикл статей о природе взаимоотношений магов с их учениками. Он полагает...

Джандиери снова выждал паузу.

Горло у него болит, что ли?

— Он полагает, господа, что связь сия носит характер вампирический. Что ученик мага поступает к оному в полную зависимость, испытывая неодолимую потребность в своем дальнейшем ученичестве; что ученик принадлежит учителю душой и телом, не имея никакой возможности избавиться от связывающих его пут без внешней помощи. Я прекрасно знаю, что это не так. Но статьи Вернета грозят качнуть маятник системы в обратную сторону, с двойным ускорением — а Иван Филлипович отнюдь не одинок в своих изысканиях, как не был одинок и я в своих. Отец Георгий, надеюсь, вы-то меня понимаете?

Священник вздохнул; с силой провел обеими руками по лицу:

— Да, ваша светлость. Я вас понимаю. Если общественное мнение уверится в вампирическом характере этой связи, для магов в законе почти ничего не изменится: к списку прегрешений добавися еще одно, вот и все. Но ученики, крестники мгновенно перейдут в страдательный залог, превратятся из объекта репрессий в невинные жертвы. Или почти невинные, что сути не меняет. Следующим шагом будет новая попытка изменить Уложение о Наказаниях, а одновременно с этим — желание ученых мужей подробным образом изучить характер сей связи.

После молчания отец Георгий добавил:

— Желание, которое до наших дней не возникало по скрытым причинам. Причинам внутреннего отторжения, сформировавшегося задолго до нас. Зато сейчас... вы действительно вывели систему из равновесия, господин полковник. Время пошло. И статьи Иоганна Вернета — следствие, не причина.

У швейцарца Иоганна Вернета взгляд усмешливый, понимающий. На всех языках понимающий; для всех встречных усмешливый. А крылось в нем уже больше десяти лет:

...дом.

Нижний этаж каменный, верхний — из дерева. Крыша железная; когда град, отзывается бубном. Зимой отапливается дом голландской печью; летом — как получится. Жаль, кухня тесная, темная и сырая. Ну да ладно. Зато, когда уходишь, есть куда возвращаться.

Приятно сказать: вернулся.

Я вернулся.

Взяв кресло, Джандиери подсел к столику; ссутулился.

Окутался светом и тенями, словно мантией:

— В конце июля Вернет, разобидевшись, уехал в Ливерпуль. И с середины сентября две британских газеты уже начали публиковать его работы. Думаю, общественное мнение Европы, господа, не заставит себя ждать.

Господин полковник повернул голову — с тяжелой, многодневной усталостью.

Взгляд его упал на молчавшую Княгиню.

— А ведь он не дурак, этот Вернет. Он просто не владеет информацией. Признаюсь, милочка, было время, когда подобные мысли закрадывались и ко мне.

— О вампирическом характере связи между крестным и крестником? — звонко, отчетливо уточнила Княгиня.

Намек был понят.

— Да, милочка. Только, в отличие от репортера Вернета, мне доступны источники. И я умею делать выводы. Например, в вашем личном деле есть показания ваших земляков-головлинцев, помнящих некую Рашель, дочь местного шойхета[52] Файвуши Альтшуллер. О, у них оказались длинные языки, длинные даже для такого местечка, как ваше родное Головлино!..

— И что же они вспомнили обо мне? Я жду, Шалва!

— Не обижайтесь, милочка... в конце концов, здесь все свои...

И, полуприкрыв глаза, господин полковник начали вспоминать.

...Федор слушал.

И мало-помалу, безо всякой магии, перед его внутренним взором складывался образ молоденькой Княгини — тогда еще просто Рашки-Неряхи. Низкорослая, толстоногая девчонка; одутловатое лицо все в прыщах, плохо вымытые волосы закручены на затылке в узел и небрежно упрятаны под драный платок. Походка, как говорится, грача; повадка курицы. Головлинские свахи только руками разводили от беспомощности: кому такое сокровище нужно? И воровита — кто подбил-таки портняжку Биньомина стянуть общинный моэсхитн?![53] — и труслива, ибо попавшись, ползала в ногах сурового отца, огульно валила все на бессловесного Биньоминчика! Трефные поросячьи ножки умудрилась спрятать в отцовом леднике, вдобавок на самом видном месте, — отчего из старого шойхета Файвуши, накануне святой субботы, когда всякий благочестивый авраамит получает вторую, добавочную душу, едва первая душа не вылетела прочь. Хотели этот позор семьи из дому выгнать, уже собрались было в синагогальном приделе, да не успели: Фира-Кокотка, случайно проезжая через Головлино в Анабург, подобрала обезумевшую от горя дуру-девку.

Зачем?! — изумлялись головлинцы.

Зачем?! — тряс бородой мудрый ребе Алтер, знаток Торы.

А Эсфирь Гедальевна, маг в Законе, лишь смеялась в ответ.

...Как смеялась сейчас, в ночном саду, Рашка-Княгиня.

Стройная, отчего казалась гораздо выше, с осанкой аристократки в десятом колене, она стояла напротив господина полковника, и ветер трепал бахрому шали на ее плечах. Превращал шаль в офицерские эполеты. Взвихривал, боевым штандартом делал. А Рашка смеялась: каторжанка, баронесса, воровка на доверии, Дама Бубен, княгиня, Княгиня...

Смеялась.

Под пристальным, каменным взглядом Джандиери, и казалось: что-то в этом взгляде, глубоко, в самой основе, трескается пополам, течет малой осыпью... рушится...