Письма в пустоту (СИ) - Ино Саша

Альентес умер.

Я убил его своими руками, так отчаянно и ревностно любившими его.

Я убил, отнял жизнь, у самого дорогого мне человека. Мои жуткие кошмары вырвались в реальность, и их творцом стал я сам.

Тот день отразился воздаянием небес за мои грехи и развращенность. Я заплатил слишком высокую цену, но получил сполна. Моя жизнь потеряла всякий смысл, она осталась лежать на траве под старым деревом вместе с распластанным телом Альентеса. Но отправиться вслед за ним я пока не мог. Мои грехи еще не были отмолены, а смерть стала бы слишком легким решением, которое я не заслуживал. К тому же в мире оставался, по крайней мере, один человек, обязанный понести наказание за все, что случилось с Алем.

Я должен был отомстить перед тем, как раствориться в небытие.

Вытерев слезы рукавом, я бережно прислонил Альентеса к стволу могучего дерева. Блики солнца прорывались сквозь резные листья кроны, освещая его лицо почти святым умиротворением.

Я закрыл его глаза, в которых на сей раз, действительно отражалась вечность с ее безмятежным танцем.

— Отдыхай, мой любимый, ты заслужил, — прошептал я, целуя на прощание Альентеса в лоб.

Поднявшись и осмотревшись, я сжал в руках лом моего возлюбленного и поспешил выполнять свою тайную задумку. Надо было торопиться, пока меня не заметили и не обнаружили под деревом столь страшную находку.

Но мне повезло, я успешно покинул монастырь. А потом я добрался до мальтийской земли и убил Игнасио.

Да, я смог его уничтожить. Мне казалось, что он останется непоколебим, и наказание никак не скажется на нем, но я нашел его обрюзгшим и дряхлым стариком. Лишившись живого питания в виде страданий воспитанников, он пожух, как полевая трава.

Убить Игнасио оказалось значительно проще, чем я думал. Я всадил лом ему в горло и оставил умирать. А потом я вернулся обратно в монастырь, потому что я и не думал прятаться. И еще я и не думал скрываться и отказываться от своих поступков. Мне хотелось в полной мере понести наказание за содеянное.

Меня встретили обезображенные ужасом лица собратьев.

— Диего, это ведь не ты? Не ты убил Альентеса? — с надеждой в голосе лепетал мой наставник Рауль. Он бился за меня, как мог, отстаивая невиновность. Но я не стал отрицать и не стал объяснять причин. Я лишь молча кивнул на вопрос «Ты убил брата Альентеса?». Мне не хотелось поблажек, я их не заслуживал.

Дедал разочарованно качал головой, наблюдая за моим безропотным принятием судьбы. А я в довершении ко всему сам честно признался, что лишил жизни Игнасио под далеким мальтийским солнцем.

Испуганным и недовольным возгласам собратьев не было предела. Меня клеймили позором и презирали все, кому не лень. В ордене начали опасаться последствий моих поступков и навсегда запретили любые намеки на нежные чувства между братьями. К радости Дедада молодая поросль даже создала группу по дисциплинарному надзору за поведением монахов. Возглавил ее Винценцио, который принял свое раскаяние слишком буквально и переквалифицировался в ярого гомофоба.

Но мне было все равно. Меня заперли в келье, где я безвылазно ожидал суда. Лишь Рауль не отвернулся от меня. Все еще не веря, что я мог убить Альентеса, он продолжал надеяться на лучшее, в глубине души убедив себя, что я невинно оклеветан. Он пробирался сквозь надзор охраны и часами разговаривал со мной, игнорируя строгие запреты Дедала. Однако я не проронил ни звука.

Еще только по приезду в монастырь я наложил на себя обед молчания.

Суд начался скоро, и также скоро завершился. Естественно меня приговорили к пожизненному томлению в самых глубоких казематах монастыря. Я обрадовался, мне предоставили редкую возможность искупить грехи, прежде всего перед Алем.

С тех пор, я живу во мраке сырой камеры, не видя белый свет.

Как только я очутился в звенящей тишине каменной коробки и все звуки и краски мира померкли для меня, я услышал нечто иное… Я ясно различал тихий голос еще юного Альентеса, читающего словно по бумаге мне историю своей жизни. Это были письма…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Те самые, которые он писал мне в своем сознании, воспаленном болезнью и несправедливостью. Теперь я понимал, они не были бредом. Письма отразились от пустоты и жили в ней, дожидаясь удобного момента достучаться до адресата. Наконец, я получил сумеречные послания.

Благодаря письмам, и только им, я и смог рассказать историю нашей с Альентесом любви. Я выгравировал ее на камнях своей тюрьмы, используя в качестве инструмента жестяную ложку. Меня вдохновлял карандашный портрет любимого, что хранился в моих обносках возле самого сердца. Он давно истлел и карандаш, должно быть, стерся, но я помнил каждую черточку дорогого лица, каждый нюанс обожаемого образа, поэтому портрет грел мое сердце, как живое подтверждение реальности нашей любви и жизни, оставленной далеко в прошлом.

Я просил одеть меня в чугунные вериги, чтобы я мог до конца испытать мучение, которые испытывал Альентес. Только так я получил хотя бы зыбкую надежду приблизиться к святому сиянию его души.

Альентес… Жизнь моя, душа моя. Не было и дня, когда бы я не думал о нем и не молился за его невинную душу. Как же мне хотелось вновь прикоснуться к нему, посмотреть в окрашенные вишней глаза, полюбоваться на улыбку, прижать к себе его измученное тело. Судьба отмерила нам всего 5 лет на счастье, как подарок за долгие годы страданий. Всего пять лет… Ничтожно мало. Мой Альентес своими муками, неужели он заслужил жалкие 5 лет покоя и радости? Теперь я понимаю, все это время я будто предчувствовал быстротечность нашего союза на земле и я каждой частицей своего естества радовался счастью обладать и быть подле моего обожаемого Аля. Мне и сейчас безумно хочется к нему. Но нет… Я слишком мало вытерпел, хотя я и не знал, как долго я просидел в казематах. Однако я уверенно чувствовал, я еще не искупил грехов. Терпение не могло меня покинуть, я запасся им вдоволь…

А времени, должно быть, прошло действительно много. Сменился ни один охранник, моя борода отросла почти до пальцев ног, и волосы свалялись в огромную копну, пластом волочащуюся за мной. Но я жил в ином измерении. Лишившись связи с людьми, я стал говорить с самой землей. Она сообщала все интересующие меня подробности.

Забавно, но жизнь в монастыре изменилась до неузнаваемости.

Дедал недолго правил братством. Он умер через три года после описанных мною событий, оставив на своем посту стремительно и неожиданно возвысившегося над всеми Фабрицио. Но брат Фабрицио оказался мудрее старого монаха. Он быстро понял, — через запреты не добиться желаемого результата. Жесткий прессинг заменили либеральным курсом. Монахам разрешили без ограничений пользоваться компьютером и неугодные сайты не блокировались, дозволялось читать любые книги, а главное, Фабрицио установил три дня в месяце, когда братья могли покидать монастырь и отправляться в город. Таким образом, проблема нестандартных союзов решилась сама собой. Никто и не помышлял о любви между монахами, ведь под боком были городские женщины почти всегда в свободном доступе. Но это тайна, небольшое негласное правило, которое не велено разглашать.

Жизнь розенкрейцеров стала ярче. Жаль, что мой Аль не потерпел еще немного, возможно, в новом мире ему бы нашлось место… Но сделанного не вернешь, таков был его выбор и я его уважаю.

Акведуку тоже достались годы перемен. Нет, они не проиграли. Война до сих пор идет, да и не закончится она никогда. Не выгодно. Только вот лидеры получи свое. Итон погиб при заговоре. Его организовал личный секретарь Буденброка, к слову сказать, старый шпион братства, который сотрудничал еще с Дедалом. Итона убили в номере отеля, застав сидящим на унитазе. Секретарь благодушно потерял ключ от люкса прямо на глазах бойца ордена.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Он получил свое, Итон Будерброк. Позорная смерть. И хорошо… Каждый обидчик моего Альентеса понес наказание. Оставался лишь я, но я не убегаю от перста божьего, добровольно принимая муку.

Говорят, известие о том, что я живу, как мученик просочилось через вековой камень тюрьмы и многие в монастыре стали называть меня святым. Глупости! Меня даже оскорбляла подобная дурость.